Сравнивать два привлекших общественное внимание процесса – Ходорковского и Иванниковой – конечно же, затруднительно. Всякий неправый суд неправ по-своему. Но если говорить о типичности и укорененности судебной неправоты, то дело Иванниковой, приговоренной к двум годам условно и штрафу в 206 тыс. руб. (всего-то, а ведь могли и на зону направить) за сопротивление насильнику, повлекшее его случайную смерть, связано с гораздо более глубокими основами политико-правового сознания, нежели дело Ходорковского, получившего безусловные девять лет.

Дело, слушавшееся в Мещанском суде, было штучным. Оно находилось под непосредственным контролем верховной власти. О том, что судья судит Ходорковского с Лебедевым исключительно на основе закона и собственного правосознания, не решались говорить даже очень большие юмористы. При этом и сама власть в лице своих апологетов (которых никто не дезавуировал и не заставлял замолчать, чтобы не порочить Кремль своими пустыми враками) признавала, что истинное преступление подсудимых заключается в их честолюбивых замыслах, а налоги, апатиты, копролиты etc. вменяются им по той причине, что в кодексе нет статьи про честолюбие – а осудить обязательно надо. Тем самым прецедентное значение приговора до известной степени ограничено – не будьте честолюбивыми, и вас не посадят. Человеку, ведущему сугубо аполитичное существование, судьба Ходорковского не угрожает. Утешение сомнительное – но хоть какое.

В деле Иванниковой, напротив, влияние сторонних сил никак не было определяющим. Власть не давила вовсе. Конечно, 206 тыс. руб., присужденные в качестве компенсации родственникам погибшего насильника, наводят на странные размышления, но даже и без этой не слишком приличной детали вряд ли кто сомневался, что хотя и достаточно мягкий, но при этом обвинительный приговор находится полностью в русле советской правовой традиции, где самообороняющийся почти всегда виноват, а уж если результатом самообороны стал труп преступно покушавшегося – то всегда виноват. Тут прецедентное значение не ограничено ничем. Жертвой насильственного покушения может стать любой, и общее предупреждение осудившего Иванникову Люблинского суда адресовано любому человеку - "Защищая в безвыходной ситуации свою жизнь и честь, вы ходите под статьей". О защите имущества в случае разбойного нападения, наверное, даже и говорить неприлично.

Смысл нормы, о которой сигнализирует суд, в том, что гражданин социалистического государства, ставший жертвой преступного покушения, может либо звать на помощь милицию, либо спасаться бегством, либо, если первое не помогает, а второе невозможно, претерпевать судьбу, уготованную ему злодеем. Во всех этих трех случаях он будет абсолютно чист перед законом, а события будут развиваться по стройной схеме: преступник покушается, а государство или предотвращает преступление, или не успевает предотвратить – и тогда в меру своих возможностей расследует и карает преступление уже свершившееся. Для социалистического правосознания эта схема ценна тем, что ни в одном случае не нарушается монополия государства на применение насилия. Ведь монополия должна быть абсолютная, и когда частный гражданин сопротивляется злу насилием (хотя бы даже и спасая свою жизнь), он тем самым эту монополию грубым образом нарушает, за что и должен быть наказан. Социалистическая судебная практика покоится на твердом принципе: "Никакого насилия, кроме как от государства и через государство".

Это не анекдот, не пародия. Уже вслед за приговором Иванниковой состоялся новый приговор. Полгода условно по статьям "Угроза убийством" и "Умышленное причинение легкого вреда здоровью" получил отец, пришедший за дочерью в школу и пресекший действия юноши-школьника, который душил малыша-второклассника.

И не надо думать, что социалистическое правосознание действует только у нас – как наследие советской эпохи. Жалобы на то, что противодействие преступникам очень дорого обходится пострадавшему, который тут же оказывается преступником сам, постоянно звучат в социалистической Франции, а в Нидерландах недавно имел место казус, сравнимый с делом Иванниковой. В лавку вошел марокканец с ножом и потребовал кассу, которая была ему выдана. Когда марокканец вышел с добычей, один из бывших в лавке преодолел оцепенение, выбежал на улицу, напрыгнул на марокканца, отнял у него выручку и вернул ее хозяину. Дело марокканца маринуется отдельно в духе крайнего снисхождения – меньшая братия, трудное детство, колониальное наследие, антидискриминация etc., тогда как отнявший у грабителя добычу уже сидит. Суд социалистического королевства установил, что разбойное нападение закончилось в момент, когда марокканец вышел из лавки, и дальше надо было звать полицию. Нападение же на мирного марокканца (который, согласно презумпции невиновности, уже не грабитель), идущего по улице, и отнятие у него денег есть отдельное серьезное преступление. Как и в деле Иванниковой, и в деле отца школьницы мы видим общую черту: готовность сколь угодно вольно обращаться с житейской и правовой логикой. Лишь бы дать срок или, по крайней мере, обвинительный приговор. Оправдывать нарушивших госмонополию на насилие нельзя ни при каком случае.

Это довольно новое достижение правовой мысли, явившееся лишь в XX веке и по мере крепчания социализма развивающееся в веке XXI. Прежде господствовал оправдательный уклон. Из досоциалистических времен нам не известно ни единого судебного скандала, связанного с осуждением человека, воспользовавшегося правом на самооборону. Скандалы если и были, то противного свойства – когда оправдывали (и это было весьма часто) тех, кто очевидным образом превысил все мыслимые пределы необходимой обороны. Наконец, право на самооборону закреплялось не только судебной практикой (общей и для Европы, и для России), но в ряде случаев и уголовными уложениями. Наполеоновский Code penal освобождал от всякой ответственности домохозяина, убившего ночного вора – законодатель исходил из того, что человек, вламывающийся ночью в жилое помещение, настолько дерзок и опасен, что домохозяин не обязан в темноте разбирать. Законодательная и судебная практика того времени безусловно отдавала приоритет праву жертвы на пресечение преступного покушения, исходя из того же простого бытового смысла - "Как же не сопротивляться? – ведь если жертва обороняется, то, значит, гораздо больше преступлений не удастся довести до завершения, и это есть несомненное благо", - руководствуясь которым те же присяжные, как правило, оправдывают самооборонявшегося.

Социалистический принцип "Ничего, кроме как через государство", направленный на утверждение абсолютной монополии на применение насилия, сокрушает эту бытовую логику, устанавливая, что там, где прежде люди видели одно преступление (покушение на жертву, пресеченное самообороной), в действительности их два. Кроме покушения на частное лицо есть еще и покушение этого самого частного лица на госмонополию на насилие. Поскольку в случае успеха самообороны это покушение оказывается успешно доведенным до конца (нападавший оказывается ранен, убит или, по крайней мере, жестоко обездвижен, что тоже есть грубое насилие), государство обязано покарать нарушителя монополии. В коллизии между интересами жертвы и утверждением монопольного права последнее пользуется приоритетом.

Это не каприз, не самодурство, но последовательная социалистическая логика. Самообороняющийся человек в принципе неблагонадежен. Сегодня он самообороняется от хулигана, грабителя, насильника (в чем вроде большого греха нет) – но от кого он с такими навыками станет самообороняться завтра? Точно ли агенты государства смогут рассчитывать на его безусловное повиновение? Все-таки не бывает так, чтобы человек был львом против грабителя и кроликом против ночного оперуполномоченного – это сообщающиеся сосуды. А цель социалистического строительства – это нация кроликов, в которой человек, защищающий себя, смотрится чужеродным и опасным элементом. Когда Солженицын пишет: "Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, и прощался бы со своей семьей? Если бы во времена массовых посадок, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, - а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется? Ведь заранее известно, что эти ночные картузы не с добрыми намерениями идут – так не ошибешься, хряснув по душегубцу", - так ведь, возможно, жгло не только его в лагерях, но и тех, кто осуществлял строительство социализма. Такое видение тоже могло приходить им голову. Отбить у граждан саму мысль о самообороне с помощью подручных предметов, причем против кого бы то ни было – становится очень важным элементом воспитания нового человека.

Именно поэтому сегодня социалистические суды столь неуклонны. Нового человека воспитали, и "не сметь самообороняться" - это фундаментальнейший принцип социалистического правосознания.

Но тогда в нынешней борьбе вокруг дела Иванниковой очень интересно распределение сил. В первых рядах ее защитников (за что им, естественно, самая горячая благодарность) выступают люди, доселе никак не замеченные в отрицании социалистических принципов – хотя последовательная защита права на самооборону без такого отрицания вряд ли возможна. Напротив, движения и персоны, прокламирующие свое неприятие социализма, заняты делом Иванниковой в гораздо меньшей степени – хотя где же, как не здесь, отстаивать самые глубинные и базовые либеральные принципы.

Выходит так, что наши патриоты (снова повторюсь, тут заслуживающие безусловной благодарности) говорят либеральной прозой, но, подобно г-ну Журдену, сами того не знают, наши же либералы, напротив, ничего, в сущности, не имеют против социалистического правосознания. Если так, то это может в корне менять наши представления о природе нынешних общественных движений и настроений. А значит – дело Иванниковой может исторически оказаться неизмеримо более значимым, чем дело Ходорковского.