Упадок демократий в западных странах, сказал лорд Скидельски студентам МГУ, выражается в том, что привычные демократические атрибуты, процедуры и механизмы превратились в ширму: «они больше не определяют деятельность правительств».

Это преувеличение. Проигрыш на выборах того или другого правительства не раз приводил в последнее время к реальной смене государственного курса.

За поражением правых на испанских парламентских выборах сразу же последовало бегство испанских войск из Ирака. Неудачи левых в Германии, а только что и во Франции – это начало отказа хотя бы от некоторых континентально-европейских популистских начинаний.

Но по главному счету Роберт Скидельски прав. Независимость западных центров принятия решений от общественного мнения действительно растет – если и не год от года, то уж от десятилетия к десятилетию.

У этой проблемы две стороны. Во-первых, все более самостоятельными делаются вышеупомянутые центры власти (а это нынче не только «свои» правительства, но и наднациональные структуры – как европейский Центробанк, или структуры национальные, но влияющие на весь мир – как Федеральная резервная система Соединенных Штатов).

А во-вторых, и, по-моему, в-главных, – слабеют национальные общественные мнения. Их давление уменьшается и воля иссякает. Именно это обстоятельство и дарит западным правительствам и всем прочим тамошним власть имущим непривычное и поначалу застенчивое чувство свободы и независимости от низов.

Так что факт налицо. Осталось объяснить причины. Лорд Скидельски связывает упадок демократии с упадком политических партий, который, по его мысли, вытекает, в свою очередь, из упадка религии и классовой системы.

И вот тут нужны уточнения. Есть традиционные религии и есть светские квази-религии, то бишь идеологии. Их не стоит смешивать друг с другом – больше будет ясности.

Даже и сегодня религии традиционного типа – далеко не всегда опора демократических режимов. А в прошлом многие из таких режимов (в Европе, по крайней мере) возникали в атмосфере скептицизма, а то и враждебности главных местных церквей. Союз религии с демократией, если не для Америки, то для континентальной Европы – явление относительно новое, послевоенное.

И случайно или нет, но там, где этот союз был особенно прямолинеен, демократический режим получался урезанным, как например, в демохристианской Италии 1940-1980-х годов.

Для примера процитирую согражданина лорда Скидельски, журналиста Кристофера Хибберта. Описав внезапную и бессудную казнь взятого в плен Муссолини, перечислив свидетелей и участников этого события и рассказав, что большинство из них уже при новом демократическом режиме таинственным образом погибло или исчезло, а оставшиеся отказались с ним разговаривать, он резюмирует: «Подобно другим скандальным делам в Италии, правда настолько окутана туманом лжи и страха, что вряд ли когда-нибудь станет достоянием общественности».

Демократия, созданная набожными демохристианами в теневом альянсе с классово-ориентированными итальянскими коммунистами, была не особо проникнута правозаконностью и либерализмом. В ее шкафах было полно скелетов.

Процитированный отзыв неожиданным образом перекликается с отзывом самого же Роберта Скидельски о другом почти однопартийном режиме – шведском, построенном идеологически левой и в изначальном своем виде сугубо классовой силой – местными социал-демократами: «В Швеции, например, очень закрытое общество, всех инакомыслящих выбрасывают из политической жизни, с ними просто никто не общается…».

Эта оценка кажется мне более верной, чем данная там же лордом Скидельски общая аттестация режимов в Швеции и в Италии как вполне демократических и свободных.

С пониманием всего этого взглянем на связь демократии с религией и с классовой борьбой.

Если режим, страна и государство окутаны в глазах своих граждан атмосферой благоговения, похожего на религиозное чувство, то этот режим, понятное дело, прочен.

Если такой атмосферой окутан режим демократический, значит, прочна и демократия. А отношение к демократическому режиму может быть благоговейным, только если в обществе силен не просто патриотизм, а патриотизм гражданский. То есть, если налицо живая гражданская нация и есть живое чувство гражданского единства.

Только тогда классовая борьба может стать частью демократической жизни и даже придать ей сюжет и смысл, как оно и было в нескольких западных странах несколько десятилетий подряд. Если же гражданского единства нет, то классовая борьба – это сначала гражданская война, а потом диктатура слева или справа.

Но сегодня классовый спор почти закончен. Его утопические формулы больше не воодушевляют массы. Переживет ли это западная демократия? В нынешнем своем виде может, пожалуй, и не пережить. Только дело не в отдельно взятом споре, даже и таком долгом, шумном и страстном.

Демократия стара, как мир. Еще задолго до демократически организованных сельских и городских общин Древней Греции такие же примерно общины процветали в Восточном Средиземноморье и даже, говорят, в тех краях, где потом возникла деспотическая Ассирийская держава.

Правда, все эти старинные демократии, от ассирийской до греческой, были совершенно не либеральны. Те участники гражданских дискуссий, которые не получали большинства голосов, запросто могли быть изгнаны, ограблены или просто перебиты.

Соединение идей личных прав и свобод с идеями народоправства произошло лишь в восемнадцатом веке. Самому старому демократическому режиму нового типа меньше двухсот лет (даже если признать полноценной демократию белых мужчин эпохи президента Эндрю Джексона), а большинству остальных демократий – меньше ста. Иногда гораздо меньше.

Прапрадедушки основной массы граждан ЕС, не говоря уже о прапрабабушках, либо вообще не имели избирательного права, либо оно было заведомо неравным или просто фиктивным.

Либеральная демократия – это молодое, в сущности, явление. Можно сказать, непривычное. Что и затрудняет прогнозы насчет его будущего.

В девятнадцатом, а во многом и в двадцатом веке демократия была для Запада не столько реальностью, сколько общественной целью, чем-то таким, что сооружается в спорах и в борьбе. Она была великой мечтой, общим знаменателем для грандиозных идей равенства, свободы, справедливости и вообще всего хорошего.

Понятно, что люди воодушевлялись этими идеями или наоборот, ужасались, валом валили в партии разных окрасок и с глубоким чувством (согласен с лордом Скидельски – с чувством квази-религиозным) принимали их лозунги. В общем, гражданская жизнь била ключом.

И добила. Все главные демократические цели на Западе достигнуты. Рай не рай, но что получилось, то получилось. Равенство политических и социальных прав, равноправие племенное и религиозное – достигнуто. По крайней мере, в том виде и в той степени, в какой оно вообще может быть в земной юдоли.

Поэтому, в том числе, затихла и классовая борьба. Это не досадная помеха демократическому делу, а наоборот, естественный результат триумфа западной демократии.

Из того факта, что великие демократические идеи воплощены, как раз и родился кризис целей. Механизмы народоправства в боевой готовности, а что с ними должен теперь делать народ-суверен, менее ясно, чем когда-либо.

Свободному и равноправному гражданину остается покупать политический продукт, выставляемый на прилавок Тони Блэром, так ярко изображенным лордом Скидельски.

Новая Британия, столько лет рекламировавшаяся Блэром в тех же выражениях, в каких риэлтер убеждает купить новый дом – ультрасовременный, экологически чистый, уютный и прекрасно приспособленный для всех членов семьи – такая Британия, конечно, заманчива, но чего-то в ней не хватает. Чего-то возвышенного, воодушевляющего.

Как раз поэтому шотландцы, которые веками считали себя, во-первых, британцами, а шотландцами – только во-вторых, и хотят теперь отделиться. Ведь если страна – это только комфортный дом и ничего сверх того, то собственный коттедж, обставленный по собственному вкусу, может оказаться еще комфортнее.

В большинстве западных стран демократическая повестка дня явным образом сократилась – вопросов, требующих всенародного решения, стало меньше. А те, что остались, все чаще решаются не на уровне национального государства, а выше или сбоку.

Великие корпорации работают по всему миру, и их сотрудники, делая карьеру и перемещаясь из страны в страну, чувствуют себя подданными скорее своей фирмы, чем старой родины. Новые олигархи, новые богатые, новые профессионалы, новые интеллектуалы живут в пространстве глобализации и тем самым – вне гражданских наций и сопряженных с ними демократических институтов.

Что же до «большой» и особенно военной политики Запада, то ее определяет, финансирует и осуществляет лишь одна держава – Соединенные Штаты. А, скажем, европейцы – по крайней мере, в большинстве континентальных стран – отчасти невольно, а еще больше по собственному тайному выбору, выступают лишь в роли театральных зрителей.

Разумеется, они могут «бороться за мир», т.е. ходить на демонстрации и сжигать чучела Буша, но это лишь симуляция демократии: на чьи-либо решения такая деятельность не влияет. И не может влиять: не они ведь оплачивают американские военные кампании и не им идти на них солдатами.

И даже если ограничиться лишь внутренними европейскими делами, то Евросоюз – есть, европейская бюрократия – есть, европейская валюта – есть, а европейской гражданской нации нет.

Может, когда-нибудь она и образуется, но сегодня нет ни заметных европейских движений, ни популярных европейских лидеров, а Европарламент, хоть и избирается, но серьезных решений не принимает, да их от него и не ждут.

Общеевропейской демократии до сих пор практически нет, хотя есть общеевропейские центры принятия решений.

Каждое западное общество на свой манер переживает одно и то же: народовластие хиреет изнутри и урезается извне.

Децентрализация, о которой говорит Роберт Скидельски – это реальный ресурс демократии, по крайней мере, в тех западных странах, которые все еще перецентрализованы. Но это не стратегический ресурс.

Другой ресурс – это новые, еще не уставшие от самих себя демократические режимы, а также и демократии потенциальные – наша домашняя, например. Этот ресурс явно мощнее, но и он – не стратегический.

Не бьющий в глаза, но очень глубокий кризис отработавшего свою работу западного народоправства слишком серьезен, чтобы просто так сойти на нет.

Старые демократии иссякают, превращаются в муляжи, а какими будут новые и будут ли вообще – никто не знает. По-моему, главный вопрос сегодня даже не об этом. Он о том, породит ли возможный упадок западного народоправства также и упадок более важных вещей – западных свобод и западной правозаконности?