Когда-то многочисленные, а в последнее время, к сожалению, встречающиеся все реже, дискуссии о современном состоянии российского общества имеют свойство превращаться или в рассуждения о падении нравов, или в сумму технологических приемов, следование которым должно привести к благоденствию и процветанию. Комплексных исследований городской, суб-городской, развитой сельской и деревенской среды не существует до сих пор, и это – беда не только России: в Европе и США подобные разыскания если и существуют, то представляют интерес исключительно для узкого круга специалистов.

Классический пример отечественного неудовлетворения работой социальных механизмов представляет собой финал текста Дмитрия Нерсесова о ксенофобии. «По сути, мы, россияне, становимся все более чужими друг другу, - пишет автор. – А отношение к чужакам по определению может быть только настороженным, с тенденцией к враждебности. <…> Преодоление его (дробления людей на мелкие социальные группы – М.Б.), разработка политики социо-культурной интеграции – достойнейшая задача для амбициозных и ответственных политических сил. В комплексе с уже перечисленными, она вполне способна составить основу социально-политической и экономической программы, направленной на достижение качественно нового уровня развития государства и общества. А в процессе такого развития будут устранены и ксенофобия с экстремизмом…».

При том, что очень эмоциональную обеспокоенность («мы, россияне, становимся все более чужими…») автора трудно не поддержать, все те методы улучшения положения, которые предлагает Нерсесов («разработка политики социо-культурной интеграции»), в сегодняшней России попросту невозможны. И проблема здесь лежит не в изъянах самих методов, а в недостаточности современной технологии субъектности. Все участники социальных процессов на самом простом уровне, от дворника до главы муниципального образования, почти всегда мыслят себя исключительно в пространстве объекта. Это означает, что проводить любого рода интеграцию вменяется в обязанность (и из рассуждений Дмитрия Нерсесова это прямо следует) в основном неким «политическим силам», которые, сколь бы ответственными и амбициозными они ни были, в свою очередь не воспринимаются как субъекты политики или, тем более, экономики, не говоря уже о социальной сфере. Партии и исполнительная власть регионов знают единственный механизм социального действия: раздачу денег (продуктов, водки, нужное подчеркнуть) и запуск проектов с неизменным душком «маниловщины» непосредственно перед выборами. В исключительных случаях к этой работе могут быть привязаны какие-нибудь не очень обременительные социальные акции, проводимые за счет крупного регионального бизнеса. Бизнесу же в свою очередь до всей этой «социалки» и дела нет: просто настоятельным рекомендациям чиновников иногда нелегко отказать без ущерба для бизнеса, так что приходится раскошеливаться. К сожалению, ни о каком стратегическом планировании (или его призрачном подобии) в случае с раскошеливанием речи не идет. Наш «социально ответственный бизнес» инвестировать хотя бы на десятилетия пока еще не приучен.

Кто будет обеспечивать «достижение качественно нового уровня развития государства и общества» - это и есть первый вопрос, выводящий разговор за пределы «благих пожеланий». После того, как от роли единственного благотворителя избавилась с трудом почившая в бозе КПСС, главное препятствие отечественного социального строительства – отсутствие социальных строителей – остается непреодолимой преградой на пути к скорейшему благоденствию и процветанию.

***

Единственно возможным субъектом, поиски которого вот уже который год оборачиваются разочарованием, может быть за послеперестроечное десятилетие успевшее набить оскомину гражданское общество. В нереальности его создания, по всей вероятности, уверились даже самые истовые апологеты демократии, и потому мнение о том, что «Россия до гражданского общества не доросла», звучит все чаще. Но в действительности прообразом того, о чем нынче принято лишь вздыхать, являлся, казалось бы, вполне обычный двор 30-60-х гг. А точнее, те социальные модели управления, которые и являли собой этот, без сомнения, важный феномен всей советской жизни.

Как только перед творцами нового коммунистического будущего были нарисованы перспективы нового «общественного строительства» (со всеми этими словно бы из романов Андрея Платонова вышедшими общими вещами, столовыми, детьми и женами), одним из немногих разумных шагов по предотвращению хаоса, в который неизменно впадает любая сверхстрогая организация, стало появление совершенно специфических форм общежития. Регламентированная жизнь утопии, какой она виделась идеологам коммунизма, оказалась невозможной во многом благодаря наступившему НЭПу, но причина несостоятельности этой концепции лежит несколько глубже простого (и очень частого в Советской России) несовпадения «теории и практики». Распад традиционных социальных связей всегда требует создания принципиально новой модели очень сложной иерархии, в которой и возможно существование социума. Но на роль иерархии не подходит предельно искусственная и выстроенная только в качестве приложения к «светлому будущему» идеологическая структура. Именно ответом на идеологию «обобществления» и стало появление советского двора, который аккумулировал в себе функции разрушающейся крестьянской общины. Индустриализация и постепенная миграция в крупные промышленные центры и их пригороды породила особый тип совместного городского хозяйствования, который скреплялся системными институциями всех уровней. Домовой комитет и различные структуры, призванные обеспечивать единство советского общества, на самом деле выполняли целый ряд, на первый взгляд, побочных функций, которые на деле оказывались более важными, чем приписанные им идеологические.

Самыми важными из этих функций являлись приобщение дворовой системы взаимоотношений к системе управления и совместная выработка участниками импровизированной общины стратегий и моделей поведения в предельно узком пространстве возможностей. На самом излете своего существования, когда типовая советская урбанизация вступила в пору своего окончательного оформления, советский двор продолжал сохранять еще одну важную функцию – он аккумулировал и консервировал традицию общежития и создавал среду неформального общения, в ходе которого укреплялась иерархия неформальных статусов, бывших залогом сосуществования различных социальных групп. Лучше всего последний пример иллюстрируется при деконструкции детских представлений о возможностях родителей. Разумеется, сами возможности были куда меньшими, чем это представлялось, но, тем не менее, именно они работали в качестве одной из самых важных констант советского. «Папа-инженер» или «мама-доктор», равно как и «дедушка-фронтовик» или «бабушка-герой труда», - все эти роли проецировались именно детьми, но с недетской серьезностью воспринимались всем разномастным советским социумом.

Советский двор, главными действующими лицами которого были именно дети (причем, дети всех возрастов) стал причиной совершенно невозможной ни на Западе, ни на Востоке инфантильности всего общества, которое, пусть и с оговорками, но в большинстве своем искренне верило в базовую идею режима – «советский человек по природе своей благ». Эта максима и была залогом того, что собравшиеся во дворе люди могли, при всех своих естественных претензиях друг к другу, разговаривать. Двор, в отличие от очень внимательно поделенной коммунальной квартиры, в действительности не являлся ничьим персонально, то есть был самым что ни на есть общим местом обитания, в котором при всем желании нечего было делить.

В абрисе советского двора не так уж сложно разглядеть те зарождающиеся отношения, которые могли бы послужить прообразом гражданского общества «на наш манер», если бы был пересмотрен сам принцип командного советского управления. Но ревизия ценностей (названная «ускорением» и «гласностью») началась слишком поздно, тогда, когда сам двор за редким исключением перестал существовать как социальный институт.

***

Авральная модернизация советского привела, как можно было догадаться, к полному уничтожению самого зависимого от льготного обеспечения ресурсами звена всей системы социальных отношений. Если бюрократический аппарат во многом до сих пор сохраняет памятные еще по творчеству Гоголя черты (одних Добчинских и Бобчинских несть числа, что уж говорить об остальных), то начавшие стремительно деградировать еще в середине 70-х общественные институты в новой системе возродились или не в полной мере, или в совсем иных качествах.

Аналогом двора в 90-е почти повсеместно стала улица, обозначившая качественно новые модели общественного диалога. Если двор располагает к неспешности и максимально широкому кругу «своих», то улица предполагает «войну всех против всех», когда никаких «своих» нет, потому что само понятие «свой» приобретает полубандитский оттенок. Отсюда – разительное отличие советского городского языка, который служил людям для общения, от постсоветского новояза, призванного «разделять и властвовать», а также «решать вопросы» и «конкретно добазариваться». Многочисленные советские «Леньки Королевы», являвшиеся тем самым субъектом социальных взаимоотношений, были не в состоянии конкурировать с новоявленными хозяевами улицы, потому что их язык в одночасье превратился в материал для словаря, перестав быть механизмом коммуникации.

Короткая эпоха распада социальных связей и девальвация привычных социальных ролей привела к тому, что мир постсоветского социума оказался раздробленным на бесконечное количество мелких сообществ, объединенных не столько взаимными интересами, сколько инерцией советского общежития. Было бы большой ошибкой полагать, что «люди стали дальше друг от друга»: даже несмотря на то, что социальная психология постсоветского общества существенно отличается от того, к чему привыкло большинство живущих в новой России горожан, общий тип взаимоотношений всегда выстраивается именно в соответствии с устройством общины. И сегодня не хватает только среды, в которой могли бы существовать впитавшие в себя всю русскую традицию общинности новые социальные структуры.

Буксующая ныне реформа ЖКХ и неудачи в построении ТСЖ представляются явлениями куда более катастрофичными, нежели это может показаться экспертам, предпочитающим размышлять «в масштабе мировом». Если полагать основой государства «Газпром» и «Роснефть», то в отсутствии ТСЖ в каком-нибудь районе Кирова действительно нет ничего интересного. В логике корпоративного управления поддержание жизнедеятельности «непрофильных активов» является последней из задач. Однако в логике государственного управления элементарная поддержка малых сообществ, которые сегодня являются единственной возможностью сохранения и продолжения собственной легитимности этого государства в глазах собственных граждан, должна быть задачей первостепенной важности.

Создание кондоминиумов и ТСЖ, в которых могли бы начать свое существование структуры низового управления, должно быть ответственностью не партий и прочих политических институтов (и регулироваться не какой-нибудь «администрацией или Думой города N», уже успевшими наломать дров с переводом домов в управление частных компаний), а инициативных гражданских групп. В эпоху столь сладостной для большинства граждан стабильности последнее, о чем следует беспокоиться, - это о политической нелояльности активных гражданских групп. Сегодня у государства нет больших сторонников, чем люди, которые пытаются сформировать сообщество заинтересованных в создании нормальной общественной среды горожан. Беспокоиться государству, в сущности, стоит о том, что в самом обществе почти полностью отсутствуют сообщества, обладающие достаточным ресурсом (в том числе и политическим) для принятия решения и влияния на то, что происходит с их социальным пространством. Сообщества, искусственно лишенные этого ресурса, представляются куда более опасной средой, чем пресловутая «оранжевая революция» или мифический «2008 год».

Поддержка инициативных групп и тех муниципий, которые еще в состоянии ассоциировать себя с субъектом управления социальным пространством, вполне может стать действенным механизмом воссоздания системы социальных отношений и превращения России из разбросанных на огромных пространствах островков гражданской активности в единую страну, жители которой готовы участвовать в своей собственной судьбе, в судьбе своего подъезда, дома и двора. Патриотизм и толерантность воспитываются именно так.