Писать о Беслане – сложно, практически невозможно. За два года о Беслане написано все, что только можно было о нем написать. Сотни раз писали о мучившей заложников жажде и о том, что у детских могил на кладбище теперь стоят бутылки газировки и пакеты сока. Сотни раз писали о подвешенной террористами в баскетбольном кольце школьного спортзала взрывчатке (Евгений Евтушенко, который, конечно, тоже писал о Беслане, формулирует так: «Подвешенная Сталиным взрывчатка»). Сотни раз писали о бывшей директорше первой школы Лидии Цалиевой и о надписях «Лида – сука!», которые много месяцев подряд появлялись на стенах разрушенного школьного здания, потому что люди подозревали Цалиеву в сотрудничестве с террористами.

Сотни раз писали и о Грабовом, и о Марине Литвинович, и о суде над единственным выжившим террористом Нурпашой Кулаевым, и о двух комитетах бесланских матерей, каждый из которых ищет какую-то свою, собственную правду о событиях двухлетней давности. За два года Беслан приобрел мощную собственную мифологию, в которой переплелись правда и неправда, желаемое и действительное, боль и пиар.

Мифология Беслана рождалась частью стихийно, частью – стараниями ее творцов (то есть тоже стихийно, потому что творцов было слишком много), но чем тщательнее рисовалась картина случившегося в этом осетинском городке 1-3 сентября 2004 года, тем менее осязаемой она делалась. Вряд ли могло быть по-другому – когда людям Беслана, то есть непосредственным жертвам, по умолчанию отводится роль статистов в бесланской мифологии, не может не возникнуть сопротивления, пусть даже бессознательного. Знаете, как на журналистском жаргоне называются бесланские матери? «Мамки». Матери «мамками» быть не хотят, действие рождает противодействие.

Самое сильное ощущение (разумеется, помимо общей, передающейся каждому скорби, уже неотделимой от этого города), испытываемое в Беслане в дни траурной годовщины – это ощущение двух параллельных реальностей, в которых существует город. В одной спецслужбы арестовывают тираж книги депутата Савельева «Правда заложников» с очередными сенсационными подробностями штурма школы и с возложением ответственности за гибель заложников на тех, кто начал штурм; адвокат «Матерей Беслана» Теймураз Чеджемов долго и тщательно объясняет собравшимся на пресс-конференцию в фойе бесланского ДК московским и иностранным журналистам, что три сотни заложников погибли потому, что власть посчитала их жизни менее ценными, чем жизни Дзасохова, Зязикова, Аслаханова и Рошаля, причем если бы эти четверо пришли к террористам на переговоры, то никто, конечно же, не погиб бы; Марину Литвинович в каждый ее приезд в Беслан задерживают в аэропорту и долго допрашивают – это одна реальность.

В другой реальности все совсем по-другому. Никто никого не разоблачает, об очередных заявлениях комитетов бесланских матерей можно узнать только из передач «Эха Москвы» (его здесь транслируют), а проходящий одновременно с пресс-конференцией адвоката Чеджемова в том же ДК траурный концерт испанского симфонического оркестра собирает на порядок больше слушателей, чем адвокат.

Для этой реальности важнее не доклад Савельева, а то, что в этом году тринадцать бывших заложниц, потерявших в школе своих детей, снова стали мамами, что вдовы и вдовцы 2004 года женятся друг на друге, что на кладбище наконец открыли памятник спецназовцам и спасателям, погибшим при штурме школы.

О каждой из этих двух бесланских реальностей нельзя однозначно сказать, что одна из них мнимая, а вторая подлинная. Обе существуют по-настоящему и даже не сильно мешают друг другу. О том же Грабовом правительственная газета «Северная Осетия» деликатно пишет, «что силы придает некоторым из матерей и вера в его учение о воскрешении людей». В бесланской истории со временем обязательно возникнет однозначность вердиктов – кто-то выйдет на первый план, кто-то уйдет на десятый, а кто-то вообще скроется в тумане: истории иначе не пишутся. В бесланской мифологии каждому есть свое место, и в будущем ничего не изменится.