В июне, как сообщает британский «Телеграф», на рассмотрение лидеров Европейского Союза могут быть представлены рекомендации «рабочей группы» чиновников ЕС по разработке особого лексикона для обсуждения проблемы мусульманского радикализма. Хотя на данном этапе речь идет именно о рекомендациях, а не обязательных к исполнению правилах, разработки эти весьма характерны. В частности, предлагается с сугубой осторожностью пользоваться терминами «мусульманский», «фундаменталистский», «джихад» и тому подобными, а словосочетание «исламский терроризм» заменять на нечто расплывчатое: «террористы, злоупотребляющие исламом» (terrorists who abusively invoke Islam). Цитируются также заявления представителей Евросоюза на конференции по «радикализации» в Берлине: для мусульманина «джихад является абсолютно позитивной концепцией борьбы со злом в самом себе».    

Оставив на совести авторов этого высказывания подобную ограниченную концепцию джихада, в действительности включающего по крайней мере как «великий джихад» духовно-нравственного совершенствования, так и «меньший джихад» физического преодоления (в том числе и «джихад меча» во имя торжества веры), заметим, что удивляться здесь по сути нечему. В области цензурирования реальности западные и в частности европейские политики и СМИ берут все новые рубежи: достаточно лишь вспомнить недавние волнения во Франции, во время которых тщательно ретушировалось подспудное влияние исламского фактора, или взрывы в Лондоне летом минувшего года, когда корпорация ВВС с вызывающей оторопь оперативностью заменила на своем сайте сообщения о кровавой атаке «террористов» на «бомбистов».

Но и здесь удивляться нечему: терроризм в современном мире постепенно перестает именоваться таковым. Виной тому множество факторов, от «пост-колониализма» до культурной антропологии ХХ в. и философии New Age, от стремления к ложно понятой объективности и корректности до постмодернистской относительности высказывания – список при желании может быть продолжен. При этом страны, напрямую включенные в столкновение с терроризмом, как например США, Россия или Израиль, обычно куда менее склонны к языковым изыскам, особенно когда дело касается их самих («террористическое нападение 11 сентября» давно стало клише), но и тут существуют примечательные исключения. Порою кажется, что диктуются они простым принципом:  чем дальше от нас, тем меньше похоже на терроризм.

Выбор повсеместно тяготеет к дурному – в данном случае – компромиссу, к орвелловской «двоеречи». В большой политике и СМИ зачастую вспыхивают настоящие сражения за право использования самого понятия «террорист» - чего, согласимся, избежать не слишком просто, когда вокруг валяются ошметки тел взорванных женщин и детей или очередной герильеро открывает огонь по толпе ни в чем не повинных прохожих. Нередко в результате сложных обходных маневров выясняется, что совершили все эти деяния отнюдь не террористы, а какие-нибудь «активисты» или «милитанты». Под знаменитым лозунгом - кому террорист, а кому мать родна… простите, борец за свободу (One man’s terrorist is another’s freedom fighter) – действительность продолжает смещаться и мерцать, в кривых зеркалах дробятся и множатся всяческие «боевики», «радикалы», «бойцы», а то и бесхитростные «вооруженные люди». Ибо, цитируя хотя бы внутренние директивы уже упоминавшейся ВВС, «само слово «террорист» может препятствовать, а не способствовать пониманию» и потому его следует «избегать».

Очевидно, что в умах разработчиков подобных гласных и негласных указаний и директив царит известная неразбериха: методы, а именно методы террористические, путаются с целями – политическими, социальными, религиозными и т.п. – и вольно или невольно получают в конечном итоге некоторую легитимацию. Именно такие описания «препятствуют, а не способствуют пониманию» происходящего. Выход из тупика ясен  – всякий, кто ради достижения своих целей использует террористические методы, может и должен быть назван террористом, без различия возраста, пола, национальной, этнической, политической или религиозной принадлежности. И использование заветного слова вовсе не является «эмоционально окрашенным» злоупотреблением терминологией, а определением, исходящим из методов действия.

Что такое террористические методы, также интуитивно ясно каждому: это, в первую очередь,  убийство и захват в заложники мирных людей в целях устрашения, изменения политического климата, распространения собственных идей и т.п. (оставим сейчас в стороне как строгие определения, так и терроризм в контексте регулярных военных действий и государственной политики). Впрочем, ясно это и руководству западных СМИ – ведь даже на многострадальной ВВС, цитируя пресс-атташе, «слово «террорист» не является запретным». Правда, если дело пойдет так и дальше, мы вскоре услышим или прочтем нечто вроде «так называемые террористы, по недоразумению причисляемые к йеху», гуингмам, хронопам и фамам, жителям Северного полюса, нужное подставить.

Но если термин «террорист» становится почти подпольным, что уж говорить о терроризме «исламском»? Да и существует ли он? Отказ от попытки назвать явление своим именем приводит как раз к таким вопросам – явление, как неназываемые правители в провидческом романе недавно скончавшегося Ст. Лема «Эдем», становится как бы несуществующим. Между тем, в старательно лакируемой реальности исламский терроризм или терроризм радикального ислама имеет место быть – что отнюдь не превращает его в порочный признак мусульманской религии как таковой. Для любителей жонглировать терминологией добавим – это определение, а не заряженная эмоциями оценка.

Подобно любому другому специфически этническому или религиозно-политическому терроризму, терроризм исламский имеет свои характеристики, среди которых – не вдаваясь в эту тему подробно – в последние годы выделяется наличие географически широких и динамичных сетей финансирования, пропаганды и мобилизации сторонников, виртуозная индоктринация с религиозным уклоном, «глобализм» в выборе мишеней, массированные одномоментные акции, нацеленные на максимальное количество жертв, копирование удачных операций, использование террористов-самоубийц и т.п.

Однако наиболее примечательной чертой исламского терроризма является его появление в достаточно или сравнительно светских мусульманских обществах, казалось бы, совершенно к тому не предрасположенных – где «обычный» терроризм как один из методов политической, сепаратистской или кланово-этнической борьбы постепенно приобретает многие характеристики терроризма радикально-исламского, что сопровождается общим ростом фундаментализма.

В пример можно привести рост влияния проиранской «Хизбаллы» («Партии Бога») на фоне гражданской войны уже минувшего века в Ливане, некогда известном как «ближневосточная Швейцария», или фундаменталистские группировки в Египте, только что отметившиеся чередой  взрывов на курортах Синая. Обращаясь к собственному опыту наблюдений данного явления в Чечне и на протяжении двух палестинских «интифад», отмечу, что Чечню образца 1994 года,  на момент начала войны, затруднительно было бы назвать религиозным обществом. Риторика риторикой, но мечети пустовали, ритуальный «зикр» считался «делом стариков» (это дословная цитата), зеленые повязки увидеть было не так-то просто, да и приемная Мовлади Удугова, дудаевского «министра пропаганды», была завалена вовсе не книжечками изречений аятоллы Хомейни, а вполне светскими брошюрками с портретами Саддама Хуссейна. Мало того, упоминание понятия «джихад» вызывало искреннее недоумение: в Чечне говорили разве что о «газавате», понимаемом как обет личной борьбы или мести, никак не связанный с войной до победного конца с неверными, и за инструкциями по действиям, необходимым для принятия такого обета, нередко обращались к тем же старейшинам – хранителям порядком забытых традиций. Перемены, случившиеся позднее – финансирование извне, проникновение в Чечню радикально-фундаменталистских добровольцев и индоктринаторов, показательные цветистые воззвания с непременной шапкой «Во имя Аллаха» и теракты, имевшие множество характерных черт исламского терроризма  – общеизвестны.

Перемены в палестинском обществе, связанные с распространением фундаментализма и радикально-исламского терроризма и увенчавшиеся победой движения «Хамас» на январских парламентских выборах, не менее известны и характерны. Разумеется, общество это изначально было более религиозным и традиционным, но отличалось вдобавок резкой социальной поляризацией, чем не преминул воспользоваться «Хамас» на ранней стадии своей активности. Щедрое внешнее финансирование и попустительство израильских властей, мечтавших об альтернативном палестинском руководстве, позволили «Хамасу» создать широкую сеть социальной поддержки и благотворительности, прежде всего в беднейших палестинских регионах, в самом истоке и сердце «интифады» (сектор Газы). На все это в виде надстройки постепенно наслаивалась настойчивая проповедь фундаменталистских ценностей, а также создание военизированного крыла с разветвленной системой террористических групп и отрядов, чьи радикально-«джихадистские» методы вскоре затмили подвиги в свое время гораздо более популярных «Фатаха», «Народного Фронта освобождения Палестины», «Демократического Фронта» и иже с ними.

Высокопоставленным российским сторонникам сближения с «Хамасом» и так называемым «арабистам» примаковского толка, равно как и евробюрократам из ЕС, стоило бы задуматься над этими уроками недавней истории. Как показали события на Ближнем Востоке и в той же Франции,  протестные движения могут вступить в опасный симбиоз с фундаменталистским исламом. В случае дальнейшего отчуждения и социо-экономического коллапса иммигрантских обществ Европы, радикально-исламские круги, вполне вероятно, попытаются занять лидирующее положение путем создания собственной религиозно-ориентированной системы социального обеспечения и поддержки – что, в свою очередь, чревато дальнейшим всплеском исламского терроризма если не в Париже и Брюсселе, то в иных точках на земном шаре. И никакие лексические упражнения в тиши евросоюзовских кабинетов и разговоры о «позитивном джихаде» не должны искажать страшную действительность террора и затушевывать оскал угрожающих призраков  будущего.