Хочу сразу же оговориться: я не буду писать о частностях, не стану упоминать исключений: их наличие, роль и значение естественным образом предполагаются. Иначе не может быть. Это и обозначает этикетная риторическая формула “присутствующие исключаются”.

Я не держу сейчас в голове своих знакомых и друзей. Так получилось, что среди них нет обычных, типических людей – в этом нет моей заслуги, мне просто повезло.

И поэтому их нет в той картине, которую я вижу перед собой.

Так или иначе, нужды переходить на личности нет, потому что я хочу обратить внимание на то общее состояние, в котором оказалось мое поколение, которому сейчас примерно от 18 до 22 лет. Частное же в сравнении с общим обычно выгадывает. Исключение есть утешение, доступное всякому.

Мы – первое поколение в истории гуманистической цивилизации, которое этой цивилизации не застало. Когда мы родились, она находилась в упадке, когда росли – нам было не до нее, когда повзрослели – ее уже некоторое время как не было.

Да, большая часть людей моего возраста воспитывались в соответствии с ее принципами. Но когда мы это поняли, мы поняли и то, что принципы эти существуют сами по себе, что следование им – не норма. Что вокруг них больше не организовано универсальной (для Запада) системы ценностей, потому что самой этой системы на уровне обычной практики больше не существует.

Всякий принцип – дело сугубо частное, но к этому лучше прийти самому, чем узнать от других. Само это знание – не от хорошей жизни. В его основе лежит твердое убеждение, что всякий принцип никому не нужен, и убеждение это на сегодняшний день есть безусловная истина. И мы – первое поколение, которому эта истина была просто-напросто сообщена, а если кому пытливому требовались доказательства - тот без труда их обнаружил.

Ценностная парадигма всякого поколения складывалась в конфликте живой культурной и идеологической традиции с реакцией на нее. На нас гуманистической традиции не хватило. Мы выросли на ее руинах. Крушение гуманизма, куда бы его ни относить и с чем ни связывать, мы пропустили, жить оказалось нужно после него: вне всякого положительного исторического и культурного опыта, вне всякой положительной идеологии, включая государственную, вне всякой положительной системы ценностей. Мы существуем в абсолютно дегуманизированном пространстве. Причем в отличие от тех, кто в нем более или менее неожиданно оказался, мы в нем сложились.

Русский (да и западный) XX век возвел в культ насилие. Вперед созидания было поставлено разрушение, которое единственно и делало созидание возможным.  В этой патологической схеме именно разрушению принадлежит определяющая роль. С начала XX века Россия оказалась полностью подчинена тотальному, легитимному насилию. Начиная с 60-х годов, Запад вынашивал теорию постмодернизма, которому суждено будет стать самой модной, самой уместной, самой своевременной философской системой за долгие годы – и на этом закончится христианская цивилизация, потому что будет окончательно скомпрометировано и вытеснено христианское мировоззрение в глобальном масштабе. Мир уже давно живет по законам, сформулированным западными антропологами, лингвистами и литературоведами. Мог ли кто-нибудь подумать, что постмодернизм, самая черная философская модель в человеческой культурной истории, по сравнению с которой теория экзистенциализма – это ода “К радости”, окажется настолько ко двору?

Было весело (да, впрочем, и остается) рассуждать про Деррида и деконструкцию. Но Деррида умер, а наблюдать деконструкцию человеческих отношений в прямом эфире (“Дом”) оказалось не так забавно – но, тем не менее, еще году в 1964-м, когда этот термин появился, можно было, наверное, предположить, что все примерно таким образом и закончится. Мир проглотил отсутствие истины, пообвыкся, примирился – так стоит ли удивляться тому, что сегодня меньше положительного знания ценится, пожалуй, только человеческая жизнь?

Мы живем в эпоху равнозначности. Развоплощение знания закономерно привело к кризису информации (это в мире-то, в котором информация является определяющей категорией). Ее стало слишком много, доступ к ней сделался слишком прост. И вдруг всем стало ясно, чего она стоит. И что оснований верить слову или тексту, в общем, нет.

Накидываясь на всякую идеологию, постмодернисты заодно уничтожили и понятие нормы - действительно, идеологическое. Для России, где постмодернистский комплекс идей был принимаем с большой благодарностью, это означало окончательное уничтожение культуры, потому что культура насквозь нормативна. И еще потому, что к концу XX века от русской культуры в России не оставалось уже почти ничего. А сейчас, на моем поколении, русская культура прекратилась.

Необходимые параметры национальной культурной традиции – универсальность и воспроизводимость. То есть, будучи транслируема из поколения  в поколение и, разумеется, меняясь (достраиваясь), культура должна сохраняться в своем основном виде, в виде канона – канон же должен лежать в основе культурного словаря поколения, должен быть общим знанием, если угодно – общим местом. Высокая русская культура некоторое время оставалась живой традицией даже после гибели России в 1920 году, когда кончилось белое движение. Следующие годы – история умирания русской высокой культуры, ее превращения в “культуру” советскую, ее отчаянной борьбы за выживание. Культурный фонд был столь богат, что его хватило до конца века, несмотря на чудовищное с ним обращение. Но теперь он исчерпан.

Русская культура сегодня – это вымирающий язык, на котором говорит некоторое число носителей, язык, мало где изучаемый, мало кому интересный, мало кому нужный. Русская культура сегодня имеет не национальный, а академический статус. Существует, правда, ее разновидность, остаток - диалект, на котором и говорят, которому и учат, но это уже не язык – так, говорок.

Ничего иного быть, впрочем, и не могло: эта культура есть воспоминания о давно несуществующей стране (сохранявшейся после своего исчезновения в виде традиции), и воспоминания эти на протяжении семидесяти лет стирались, подменялись жуткой явью. Удивительно, что они сохранились вообще.

Страшно потерять страну, не менее страшно не иметь ее вообще, зная при этом, что она была и исчезла. Есть Российская Федерация с большевистским гимном, а России нет.

Если ушло понятие нормы, значит, ушло понятие отклонения: преступления границы, нарушения закона – всякого насилия над всякой установкой. Для моего поколения насилие есть совершенно обычное дело – как на рецептивном, так и на практическом уровне, да и просто как идея. Мы к нему привычны. Вообще-то, это тревожно.

Наше нынешнее состояние идеально для личности и губительно для общества, потому что в бытовом, социальном и политическом пространствах произошли очень интересные вещи с нормативными понятиями ограничения и запрета, а опыт вседозволенности у нас обширный. Получается не прекрасный мир свободных людей, как кому-то может померещиться, а свирепая радость блатного на воле. РФ вообще место приблатненное, как городок возле лагеря. Отсюда – трепетное внимание народа к уголовщине, отсюда – нежность к ее проявлениям, вроде ностальгии по СССР – блатной, страхом и насилием державшейся системе. Мое поколение, кстати, очень по СССР тоскует, то к подчинению (порядок был), то к доминированию (все боялись) тяготеет.

Моему поколению свойствен очаровательный, органический цинизм – не следствие утраты идеалов, а чистое, какое-то лабораторное их отсутствие, наследие вульгарного нигилизма. Всякого рода индивидуализм – это очень по-русски, но индивидуализм нынешний имеет не философское, а бытовое прагматическое происхождение, и именно прагматизм – одна из немногих на сегодняшний день работающих идеологем.

Стоит ли говорить, что прагматизм не в состоянии задержать рост энтропии, в условиях абсолютизации которой формируется мое поколение - наоборот, он ускоряет ее, окончательно размывая оставшиеся даже не границы, но перегородки между социальными, политическими и этическими категориями.

В сегодняшнем мире цинизм, способность к насилию и отсутствие всяких гуманистических пережитков не просто высоко ценятся, это – самые востребованные качества. Радикальные партии и экстремистские группировки обильно пополняются людьми в возрасте как раз от 18 до 22 лет, томящимися по разрешенному, оправданному, коллективному насилию, воспевающими фашизм и коммунизм. Их время, безусловно, придет – и о, как же они развернутся, как отплатят за то, что были не в состоянии в полной мере проявить себя раньше! Еще мне почему-то кажется, что в самое ближайшее время в журналистике появится очень, очень много – больше, чем раньше, больше, чем обычно - людей, которым будет все равно, что и для кого писать. А в политике – людей, желающих со всеми олигархами сделать по возможности то же самое, что с Ходорковским, из разных, правда, соображений: кто-то потому, что так надо, кто-то потому, что так - правильно.

А еще я очень не завидую гостям столицы, включая граждан США.

Один умный человек как-то сказал, что каждое поколение считает себя потерянным. К нашему с ним поколению это не относится, потому что потеря поколением себя – это разрушение привычной и положительной картины мира, утрата идеалов. Нам это не угрожает.

Эта ситуация готовилась на протяжении многих лет: совсем уж исторически – с 60-х годов XIX века, чуть менее исторически – с самого начала века XX, просто исторически – с 1917 года. Мы – итог.

Даже и не хочется обращать внимание на то, что в “нулевые” годы обнаружился прямо-таки абсолютный культурный ноль, с которого и придется начинать.

Нам придется экспериментальным путем найти ответ на небывалые вопросы: можно ли в агрессивной среде гальванизировать культуру и искусственным образом поддерживать в ней жизнь (если да, то как долго и зачем)? Может ли страна существовать без культуры? Бывает ли поколение без страны или это – “одна фантазия”?

В ответах на эти вопросы – оправдание нашего существования, его смысл. Другого не дано.