В своей заметке "Непрощание с революцией" г-н Храмчихин с искренней болью и яростью ставит мучительнейший для всякого консерватора вопрос – что делать, "когда король губит Францию"? Резкость высказываний тут понятна и даже почтенна - "Кент будет груб, когда король безумен". Другое дело, что боль все же не должна совсем лишать рассудительности. Встав перед тяжкой антиномией, тем более следует сохранять твердость души и разума.

Суть антиномии в том, что революционное ниспровержение нынешней чрезвычайно дурной власти будет означать для России окончательную катастрофу, в результате которой те обломки русской державы, которые превратятся в разновидности албаний и молдавий, еще будут должны благодарить судьбу, ибо судьба прочих обломков будет куда страшнее и беспросветнее. Иллюзий насчет того, что демонтируем режим и запируем на просторе, каковыми иллюзиями, позволяющими ей беззаботно играть со спичками, живет прогрессивная общественность, - у г-на Храмчихина нет. Но нет у него иллюзий и насчет удерживающей власти. С его точки зрения, нынешняя власть, не имеющая никаких созидательных и объединяющих нацию идей и все более эволюционирующая в беспримесную (если под примесями разуметь положительное государственное служение) корпорацию служебных воров и грабителей, сама успешно и быстро ведет Россию к обвалу. Отсюда и вывод (причем даже совсем не г-на Храмчихина) - "Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям". Когда власть не способна исполнять свою первичную функцию – удерживать общество от распада, от войны против всех, когда она своими действиями, напротив, стимулирует распадение общества и государства – можно ли философски дожидаться, когда она окончательно простимулирует всеобщую пагубу?

Отсюда и другой вопрос. То, что революция – это плохо, это гибель, нам убедительно объяснили, но кто бы нам столь же убедительно объяснил, что делать, когда власть сама успешно ведет страну к революции. Одно дело, когда есть более или менее вменяемая власть, которую пытаются опрокинуть невменяемые революционеры. Когда есть удерживающая сила и есть революционные бесы, выбор, кого поддерживать, для благомыслящего человека очевиден. Но когда власть и бесы соревнуются в невменяемости, выбор оказывается куда сложнее – и г-н Храмчихин приходит к вопросу, сформулированному еще девяносто лет назад: "Что делать, когда шофер, везущий вас по опасной горной дороге, проявляет признаки очевидного безумия? Вырывать у него руль, рискуя сверзиться в пропасть, или положиться на спасительное чудо?".

Однозначного ответа на вопрос, поставленный именно в таком виде, как не было, так и нет – поэтому-то он такой и убийственный. Отвечать на него можно лишь посредством частных уточнений, что в риторическом смысле, конечно же, менее эффектно, чем провозглашение неразрешимой антиномии. И тем не менее.

Вообще-то пока есть жизнь, всегда остается надежда. Заранее объявляя власть безнадежной и ни при каких обстоятельствах не способной – может быть, в результате какого-то сверхусилия, опамятования у последней черты – явить свою удерживающую силу, мы не только впадаем в грех отчаяния, но и совершаем фактическую ошибку. Столь категорично хоронить режим с полным основанием можно лишь после его смерти, которая пока не случилась. Если же режим еще жив, то история знает довольно примеров удержания на краю пропасти. Вспомним хоть смуту 1905 года (и точно ли в феврале 17-го монархия была заведомо обречена и ни при каком повороте событий спасение было невозможно?), вспомним хоть 3 октября 1993 года, когда все висело на волоске. Победи красные в 1905 или 1993 году, тут же нашлись бы убедительнейшие объяснения того, что их победа была предопределена полной гнилостью невменяемого режима, но вот – не победили. Очевидно, есть разница между неразумием режима, объективно копающего себе (и стране) могилу, и состоявшейся смертью режима, уже находящегося в могиле. В последнем случае места для надежды более нет, в первом – есть. Когда смерть режима означает также и гибель страны, то покуда режим еще жив и есть хоть какая-то надежда, вряд ли разумно умерщвлять его, а с ним – и страну. Логика "лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас" если где и применима, то вряд ли в наших нынешних обстоятельствах – на бесконечный ужас наш дурной режим все-таки не тянет.

Это не говоря о том, что принципа "не навреди" никто не отменял. Если режим плох и со своими злоупотреблениями того и гляди доиграется до революции, это еще не причина, чтобы я на основе такой констатации стал бегать, ровно тореадор, с красным (вар.: оранжевым) знаменем, приближая собственными усилиями ту самую революцию.

Наконец, исторический взгляд на вещи показывает, что, как правило, режимы, казавшиеся современникам воплощением безнадежного разложения – и только безнадежного разложения, при ретроспективном взгляде заслуживали более взвешенной оценки. Наряду с бросающимся в глаза разложением, порождающим сердечный вопль "Так жить нельзя!", почти всегда идет медленное и неброское созидание, и общий баланс ex post facto выглядит не столь плачевным. Понятно, что такие речи прозвучат наивно, но что же делать, когда новые силы, понимающие необходимость более здравой политики, обыкновенно вырастают внутри режима. Когда г-н Храмчихин безоговорочно утверждает: "Порочную систему изнутри переделать нельзя, её можно только заменить новой... Только человек, полностью утративший связь с реальностью, может предположить, что управляющих нами сегодня существ с «холодной головой и горячим сердцем» можно переделать или в чём-то убедить", позволительно напомнить, что, по оценкам современников, император Николай Павлович был такого же примерно типа существом с холодной головой и горячим сердцем, а также залысистой Медузой. По логике г-на Храмчихина, царь-освободитель Александр II был не сыном Николая Павловича, а каким-то хитро внедренным оранжевым карбонарием. Равно как и вельможи, споспешествовавшие государю Александру Николаевичу.

Спору нет, дела наши неважные, я знаю сам, что власти наши дрянь, но вряд ли это повод, чтобы тешить беса, впадая в уныние по методу г-на Храмчихина. Конечно, если принять как аксиому утверждения, согласно которым: а) власть абсолютно недоступна никаким доводам, сколь бы они ни были разумны; б) ничего путного в ее недрах зародиться не может по определению; в) никакого времени на разворот больше нет, и на часах без пяти двенадцать, тогда, бесспорно, вывод из этих аксиом только один - "Я увожу к отверженным селеньям, // Я увожу сквозь вековечный стон, // Я увожу к погибшим поколеньям" с неизбежным lasciat' ogni speranza voi, ch'entrate.

Но поскольку аксиоматические утверждения г-на Храмчихина не для всякого очевидны, столь безусловное отчаяние может быть преждевременным. Мне уже доводилось цитировать гр. П.К. Безухова применительно к нашим скорбным обстоятельствам, и вынужден процитировать вновь: "Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил. Он (государь. - М.С.) ищет только спокойствия, и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi, которые рубят и душат сплеча: Магницкий, Аракчеев и tutti quanti. Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна, когда все ждут неминуемого переворота, нужно как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать твоих и моих детей, и чтоб Аракчеев не послал меня в военное поселение, - мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности".

Наши политики пока что предпочитают заниматься черт знает чем, только не тем, чтобы как можно теснее и больше народа взялись рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Мы, журналисты, худо-бедно пытающиеся влиять на политиков и на общественное мнение, тоже занимаемся черт знает чем, вместо того чтобы пропагандировать объединенную номенклатурную оппозицию, которая могла бы проводить вменяемую и примирительную политику. Не сделав практически ничего и не желая ни рисковать, ни жертвовать ничем, мы предпочитаем сразу впадать в отчаяние, загодя объявляя наши дела абсолютно безнадежными. Когда мы ведем себя, как нервические дети, трудно ждать от власти большой вменяемости. Если общество даже не пытается консолидироваться и дать власти понять, что вообще-то российские обстоятельства довольно неважные и пора браться за ум, так власть ничего и не понимает. Но если общество находится в таком состоянии, то почему новая система будет лучше прежней порочной?

Отталкивающие черты путинского режима суть прежде всего следствие общественной импотенции. На призыв г-на Храмчихина "Однако хотелось бы, чтобы они (предостерегающие от революции. - М.С.) столь же убедительно показали альтернативный вариант смены уничтожающей страну власти" есть простой ответ – укреплять потенцию. Бессильные ругательства в сторону Кремля ее не заменяют.