Реформы окажутся крайне нелегкими – об этом сообщил вчера публике Герман Греф, выступавший на конференции «Модернизация экономики и выращивания институтов». Министр объяснил, что «не следует затягивать процесс реформ, чтобы не продолжать консервацию ситуации, в том числе и в социальной области». Однако, по его словам, «легких и популярных реформ не осталось, они будут болезненными и будут нарушать привычный образ жизни». Не задаваясь вопросом о том, когда же реформы были «легкими и популярными» (в 1992-м? в 1861-м?), Греф строго указал, что на сей раз «интересы государства будут противопоставлены интересам большой прослойки людей». Для чего же понадобится восстанавливать против себя «большую прослойку»? «В кратчайшие сроки в течение ближайших двух лет мы должны заложить основы для фундаментальных преобразований в таких областях, как образование, здравоохранение и наука», - сформулировал задачу министр.

Радикальность грядущих преобразований уже во многом очевидна. Реформы действительно будут тяжелыми, ибо России в следующие годы предстоит проститься с бесплатной медициной, бесплатным же образованием, а заодно и достаточно жестко прагматизировать все научные разработки (попутно доприватизировав принадлежащую научным центрам недвижимость, ликвидировав льготы на ее аренду). Очевидно, что «большая прослойка» людей будет, мягко говоря, недовольна. Казалось бы, Грефу, как и всякому удачному реформатору до него, следовало бы озаботиться поисками хотя бы риторических путей смягчения конфликта, максимально терпеливого и мягкого объяснения «электорату», зачем именно сейчас и ровно таким образом нужно забирать привычные для него социальные права. Кстати, вице-премьер Александр Жуков, по всей видимости, почувствовавший ту же проблему, предложил вчера заменить само слово «реформы» на более оптимистично звучащую формулу «изменения к лучшему». Несмотря на общую анекдотичность инициативы, Жуков отчасти прав -  правительство действительно должно думать не только о технократической «повестке дня», но и хоть сколько-нибудь учитывать то, что реформы проводятся среди живых людей, к которым нужно применять какую-никакую, а психологию. Хотя презренные психологические уловки, несомненно, расходятся с Заповедями Истинного Либертарианства, важнейшая из которых гласит – «сообщайте людям, что под вашим руководством они будут жить плохо, и надеяться им не на что». Герман Греф в этом смысле – ортодокс, и заявление его выглядит буквально как написанное под диктовку Дмитрия Рогозина или Михаила Леонтьева, ведь именно они год за годом пропагандируют такой, безжалостный и беспощадный образ реформ, глухих и равнодушных к чаяниям простого человека. Министр экономического развития для них находка – хрестоматийный либертарианец, выступающий в давнишнем старорусском амплуа «ненавистный немец», которого в финале преобразований разгневанные мужики должны поднять на вилы. Чтобы избежать такого финала, необходимо иметь представление о некотором общем деле, общем идеальном проекте, подобно рузвельтовскому «новому курсу» 1930-х, который министр мог бы осуществлять совместно с гражданами. Постановка же вопроса в духе сугубо медицинского «эксперимент над мышами продолжается» по определению будет иметь самые печальные последствия. И главное из них – дальнейшая всемерная популяризация национал-социалистического учения, потенциальные фюреры которого сейчас, возможно, тайком аплодируют Грефу.      

Однако, помимо зловещих риторических ошибок, есть и другие возражения на предмет блестящей будущности курса реформ – уже не психологического, но идеологического свойства. Вообще-то либертарианство, предполагающее исчезновение или же значительное ослабление государства как социально-экономического опекуна, дает людям взамен известную свободу действий. Отказ от активной перераспределяющей функции компенсируется действительной свободой всякого (и прежде всего, мелкого) бизнеса, незыблемостью и священностью прав всякого (и, опять-таки, прежде всего мелкого) собственника и т.п. В России же происходит нечто прямо противоположное. Государство, которое Греф и его коллеги освобождают от всякой социальной ответственности, не ослабляется, но, напротив, усиливается и крепнет. Коррупционные и репрессивные возможности становятся все шире, и недавняя монетизация льгот, затеянная изначально во имя лишения чиновников удовольствия пользоваться всевозможными служебными благами, в конечном счете затронула всех, но только не их. Попробуйте организовать сейчас в России мелкий бизнес, или даже просто перепланировать приватизированную квартиру – бюрократия всех уровней замучает вас взятками. Таким образом, псевдо-либеральные реформы оказываются только способом сделать власть чиновника еще крепче – дабы он оставался в социалистическом раю, командуя всеми прочими, пребывающими в диккенсовском капитализме. Отчасти, кстати, подобная схема напоминает действия Сталина 1930-х – он ведь тоже, укрепляя государственный аппарат и щедро жалуя его льготами, ликвидировал многие социальные права граждан, в то время как о «свободе предпринимательства» в тогдашнем СССР даже и мечтать стоило 25 долгих лет лесоповала. В нашем случае надежды на то, что бюрократическая монополия по надзору за всем и вся, а равно и приему борзых щенков, будет хоть сколько-нибудь нарушена, также крайне мало.

Есть и философский аргумент, заставляющий усомниться в благодатности внедряемых Грефом «фундаментальных преобразований в таких областях как образование, здравоохранение и наука». Дело в том, что радикально-либертарианская логика грешит крайним материализмом, утилитаризмом и базаровщиной, культом прибыли и «пользы». Реформируя науку и образование, то есть, по сути, всячески ограничивая просвещение коммерческой рентабельностью, министры не думают о том, что единственно остающаяся от человеческого существования на свете «польза» – культура. Все прочее, будь то финансовый успех или, наоборот, спасение души, есть частное, индивидуальное дело. И потому проблема того, что же, собственно, останется от культурной некогда России, и без того изрядно деградировавшей за последние десять лет, когда ее вполне реформирует Герман Греф, оказывается куда важнее любой практической пользы от «тяжелых решений». Важнее даже, чем та буря, которую явно зовет своими выступлениями радикальный министр.