Пушистыми снежинками опускалось на Москву легкое предчувствие чуда. Подсвеченное праздничными огнями, оно отражалось в витринах супермаркетов, в зеркалах бутиков, в огромных елочных шарах, красующихся на месте памятника Дзержинскому. Мороз отечески трепал москвичей и гостей столицы по раскрасневшимся щекам. Все было вокруг радостно-беспокойным. Менеджеры среднего и даже высшего звена как-то изменились, куда-то подевались их уныло-деловые маски, спряталась важная степенность; покорно, как подчиненные, следовали они за своими женами в сверкающих колье и пушистых, как сам снег, шубах, исчезая в вертящихся дверях магазинов и появляясь из тех же дверей.

Мимо бутиков, мимо супермаркетов шел и Дед Мороз, до которого ни менеджерам, ни их женам не было никакого дела. А он шел и вглядывался в чужие, чуждые лица из-под густых наклеенных бровей. Такая у него была сегодня работа. На плече он нес большой мешок с подарками, но менеджеры и жены разглядывали только что врученные друг другу безделушки: «Ах, ах, высокий класс!». Дед Мороз шел и чувствовал себя со своим мешком чужим на этом празднике жизни, нанятым скоморохом, вынужденным зарабатывать публичным унижением. В отличие от раскрасневшихся счастливцев, он не ждал от Нового года ни чуда, ничего хорошего. Все хорошее осталось в уходящем году.

Совсем недавно он работал не только за деньги, а за идею, за повышение уровня жизни в родном Великом Устюге, за блок «Родина» в Государственной Думе. А рядом были простые рабочие лица, натруженные товарищеские руки, горящие глаза таких же, как он, агитаторов. Это была настоящая духовность, высокая поэзия, животворящий остров в искусственной новорусской жизни. И они выиграли! Но остров по-прежнему уменьшался, а жизнь – пустая, суетная – изничтожала поэзию, и Дед Мороз чувствовал это почти физически.

Он страдал. Все эти клерки-либерасты, их манерные, деланные жены и клонированные дети, весь этот ужас заполонил его Родину, и даже любимая «Родина» не в силах противостоять им. А в чем, собственно, их сила? Разобраться – так и нет ее вовсе, сплошная труха. Вырождение. Бесплодная смоковница, которую вырубают. А потом взимают природную ренту. И возвращают награбленное народу.

Пытаясь отвлечься от своих не слишком новогодних мыслей, он сосредоточился на любимом. Шел и декламировал про себя: «Твой Новый Год по темно-синей волне средь моря городского плывет в тоске необъяснимой, как будто жизнь начнется снова, как будто будут смех и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево». Джип Gelandenwagen проехал слишком близко, заложив крутой вираж и обдав его слякотной грязью из-под колес. Дед Мороз зашагал еще быстрее почти строевым шагом.

Вот парадный подъезд. Тихо. Слышно, как в унисон с лампами дневного света жужжат камеры наружного наблюдения. Новострой, созданный вороватыми гастарбайтерами. Лестница пониженной элитности. Буковая дверь, звонок – соловьиная трель.

Раздался шум уже веселых голосов и радостный детский вопль. Дверь открыл мальчик лет шести. Взрослые были в дальней комнате, распевая под караоке какую-то жуткую попсу. Мальчик обомлел при виде живого чуда и захлопал глазами.

- Здравствуй, дедушка Мороз, ты принес мне радиоуправляемый джип гело… геле… - затараторил ребенок и запнулся от счастья.

- Принес, принес, - торопливо проговорил Дед Мороз. – Не все сразу, - и извлек из мешка красивую гирлянду на шелковой ленте. – Сейчас я украшу вот эту люстру, - сказал он, вставая на стул, - а ты пока прочти-ка мне стишок…

- Я…я…я учил, но забыл, - пролепетал мальчик.

- Не страшно, не страшно, - улыбался дед сквозь искусственную бороду. – Подарок никуда не денется!

Мальчик просиял, ища юными потребительскими глазами Gelandenwagen.

- Иди-ка сюда ко мне, - Дед Мороз схватил ребенка и поднял под потолок, поближе к гирлянде с шелковой лентой. Затем последовали два быстрых движения, петля затянулась на пухлой шейке, и мальчик задрыгался, собираясь заорать, но елочный шар во рту помешал крику.

- Стихов не учит, зато как висит, - восхитился Дед своей работой.

Тихонько притворив за собой дверь, он вызвал лифт и прислушался - как там жизнь качнулась вправо, качнувшись влево.