Один мой хороший знакомый – и хороший литературный критик, человек меланхолического темперамента – как-то сказал:

- Наш мир утратил чувство трагического.

Я его сначала не понял. А он в свойственной ему манере двигаться к смыслу окольными путями, стал пояснять:

- Я прихожу на работу – меня спрашивают: “Что-то случилось?” Я говорю – нет, все нормально. “Тогда почему ты такой мрачный?”

Вот тут я его понял. Вообще, его способы двигаться к смыслу окольными путями приводят к наиболее точному выражению того, чему обычно приходится подбирать кучу приблизительных определений.

В самом деле: чего мрачный? В голове топор торчит? Нет. Из родных кто умер? Слава Богу, нет. Так веселись же! Отговорки в духе “мир – довольно поганая штука, потому что в нем все производится в двойном экземпляре – даже вечный двигатель” не принимаются. Глянцевая жизнь.

Когда настает время принимать серьезные или даже мрачные лица – когда теракт, взорвали дома, погибли люди – мы делаем это даже с какой-то поспешностью и охотой. Как делают с поспешностью и охотой вещь интересную, но давно забытую. Так что же мы забыли?

Вот мой хороший товарищ и говорит – мы забыли чувство трагического.

Произошло это не сразу и не вдруг. Покуда наладилась глянцевая культура, покуда выросло поколение людей, не знающих, что такое – червонец до получки… Все это совсем не плохо, нет. Люди обязаны быть счастливы. Только вот девушка со странным именем Миа Дои Тодд спела однажды песню, где были такие слова – перевод мой, и все огрехи тоже мои: “С каждыми путами, что мы рвем на себе, случается жертвоприношение, и сколько жизней оно заберет, и сколько любви умрет?” Короче, у каждого счастья есть своя оборотная сторона. И мы учимся ее не замечать. Мы учимся быть американцами из газетных статей, которые на все вопросы “как дела?” отвечают “о’кей”, даже если их погнали с работы, жена – сука, а ребенка при разводе отдали ей. Нам кажется, что это благородная поза – нечто вроде “стиснув зубы”. Нам не приходит в голову, что пропитанные протестантской этикой американцы просто считают всякого, кто не “о’кей”, дерьмом, неугодным Богу. И только социальные службы готовы принять их под свое крыло.

Я тут наткнулся на колонку редактора в одном “глосси”-журнале (я очень люблю слово “глосси”: когда-то его открыл журнал “Ом”, и в том номере, где он открыл его для себя, каждое втрое слово было “глосси” - как будто пингвины разговаривали). Редактор сообщал, что вернулся с Российского Экономического Форума, где было “все нормально”. Далее, если позволите – пару цитат.

“Кстати, не вижу ничего странного в том, что Форум проходил в Лондоне. Во-первых, нам там проще собираться. Во-вторых, нам надо куда-нибудь себя девать”. Без комментариев.

Вторая цитата – интереснее: “Единственное, что мешало делегатам нормально работать, - вести из Москвы, где одна за другой проходили мимо потрясающие вечеринки”. То есть, вы представили себе эту картину, да? - нашим бизнесом правят люди, которым, во-первых, некуда себя девать, а во-вторых, которые в Москве только и ходят на вечеринки, потому что единственное, что может омрачить их настроение – это отсутствие в каком-нибудь клубе “СидоровЪ” (кстати, вы заметили, что литера “Ъ” ныне немедленно свидетельствует о модности и жлобстве заведения?), когда там выступает, скажем, ГришковецЪ? То есть, Чубайс с Немцовым ерзали на креслах, слушая доклады, потому что представляли себе, сколько они могли бы сожрать за это время.

Конечно, все не так. Все так только в воспаленной голове осла-редактора. Однако именно он и его издание, а отнюдь не Чубайс с Ходорковским, диктуют стиль жизни. Стиль жизни людей, которым некуда себя девать, если некуда пойти пожрать. Которые готовы повеситься, если на них пиджак не от Gucci. Которые называют себя загадочно “мы”, отгоняя тем от себя вонючую публику без Gucci и одновременно требуя от нее непременно Gucci в качестве пропуска в полноценную жизнь. Эти мелкие бесы, что забыли о приличиях, заменив их галстуком за штуку баксов, забыли о чувствах, заменив их соплями на предмет “кто модно не одевается, тот не ест”. Забыли о том, из чего состоит жизнь, заменив ее на пачку клубных карт. Забыли о чувстве трагического, заменив его потреблением музыки “модных ди-джеев”.

И то сказать – а почему бы им помнить? Есть еще разве округ них – округ нас - кто-то или что-то, что напоминало бы нам о том, что трагическое – это не когда автобус врезался в грузовик? Что это горе для одних, головная боль для других, но не трагическое, так же, как смешной анекдот – это не чувство юмора? На театральных подмостках орут и раздеваются, в кино последний человек, которому было ведомо это чувство – Герман – снял истерику на три часа, а теперь взялся за братьев Стругацких. В литературе – Боже! - приключения Фандорина, приключения голубого сала, приключения слов. Модные переводные писатели приезжают к нам с охапкой ЛСД, экстази, гондонов и тех же Gucci. А главное – даже если где-то и сохранились крупицы здравого смысла, то по ним идут в шузах за много-много мертвых президентов редакторы глянцевой жизни и затирают их старательно. Потому что модно быть cool. Модно быть no problem. Модно быть модно. А вот этого вашего “зачем”, “почему”, “мне жалко, что Земля через много миллионов лет остынет” не надо, не надо.

Мы так стремительно, не пережевывая, проглотили все, что нам могла слить свобода – а она в первую очередь слила то, что проще всего течет, а именно улыбку в сорок зубов и постылую жизнь “от клуба до клуба”, - что теперь подобны добровольной армии какой-нибудь тропической страны позапрошлого века, на которую бремя белого человека надело военную форму и выдало вместо луков винтовки. Форма сидит мешком, винтовкой колем орехи, иногда она стреляет от этого, чаще всего в связи со спонтанностью выстрела попадая в своих. Зато теперь мы – как “они”. Большие Белые Братья, эту винтовку и эту форму изобретшие.

И отныне человек, которому кажется, что мир существует не для того, чтобы дарить радость без конца и края, который подозревает, что мир этот состоит не только из “жувачки” и радиоформата, объявлен босяком. Без шляпы.

Человеку свойственен этот трансцендентальный холод в груди, который показывает ему несовершенство миропорядка. Он – его инстинкт самосохранения. Приходится признать – мы утратили инстинкт самосохранения. Я знаю людей не самых глупых, которые запоем читают Пелевина с Акуниным, но давно ничего не слышал от них о Достоевском. Помнится, была такая реклама: девушка офисного вида, мяукая, произносила в камеру: “Всю классическую литературу я прочитала в школе. Теперь я читаю литературу современную”, - и доставала книгу, кажется, Дарьи Донцовой.

Хорошая иллюстрация к мысли моего хорошего приятеля.

Хорошая иллюстрация к нашей нынешней жизни.

Хочется обратно в школу. Туда, где все то, что прочитала глянцевая девушка.