В купе утреннего семичасового поезда со мною оказались два почтенных профессора-психотерапевта и дама из фирмы по подсветке петербургских мостов. Психотерапевты узнали друг друга. Осветительница выбрала в качестве собеседника меня.  - Вы живете в Москве? - Да. - Н-да...  Принесли еду в пластиковых прозрачных коробках. Дама вытащила йогурт и быстро оторвала шелестящую фольгу с вишенками. Она ела мелкими мышиными движениями, чтобы никого не смущать, но вышло наоборот. - Вы живете на Кирочной? – спрашивали друг друга профессора. - Московское метро все-таки очень неудобное, - доедая кекс, вспоминала дама. - Я заметил, - говорил профессор в сером костюме, - что днем в московском метро столько народу… Было бы любопытно узнать, они что, нигде… э… не работают? - Нет, конечно, – пожал я плечами. – На них Питер работает. А они только жрут то, что Питер заработает.

Разговор смолк. Поезд остановился в Твери. Профессор в другом сером костюме вышел на платформу и вернулся с копченым угрем. Когда угорь исчез, половина пути была уже позади. Еще через несколько часов на Московском вокзале меня встречал питерский приятель. На нем были дешевые ботинки. - Я сейчас на работу, - сказал он. – Ты погуляй по центру, а вечером созвонимся и решим, что делать.

Александрийский столп, весь в лесах, был похож на засохшую елку. Вокруг стояли пролетки. Аутентичность стоила двадцать рублей. Я сел. Пролетка, как заводная, медленно поехала по кругу. Навстречу мне в такой же пролетке ехала нестарая еще женщина. Ехала шикарно развалясь, будто какая-то барыня. Мороженое тонкой струйкой стекало по ее красной руке продавщицы мясного отдела.

Пройдя сквозь строй торговцев матрешками, я вышел, наконец, на Невский проспект. И сразу увидел большую надпись: «Шаверма». И еще, и еще. Сколько хватало глаз, почти в каждом доме, на каждом углу была "Шаверма". Слово было оформлено с каким-то особым изыском, дышало туманным благородством – будто это был ресторан. Я вошел в одну из дверей. В продолговатом, как вагон, помещении черный от гари и от природы турок орудовал длинным ножом. Гриль, как паровозная топка, распространял нестерпимый жар. Посетители бормотали: «Шаверма, шаверма», платили 25 рублей и, отойдя немного от прилавка, ели. Пот катился с них градом, но они не обращали на это внимания, словно все без исключения и даже девочка маленькая, простояли целую жизнь у мартеновской печи. Я поел и безо всякой цели пошел по Невскому, глядя себе под ноги. Когда стало совсем жарко, спустился в метро. В вагоне двое парней стояли у схемы метрополитена и умирали от хохота: «Ты смотри, у них даже кольцевой линии нет!». Я обрадовался – москвичи. Но москвичи вышли на следующей станции – «Маяковская». Я наблюдал в окно поезда, как они быстро удалялись по вестибюлю. Он был какой-то маленький и жалкий, совсем не такой, как на настоящей «Маяковской».

Покатавшись взад-вперед, я вышел из метро и стал читать вывески: «Кура», «Яйцо». Мне живо представились другие: «Книга», «Продукт». В огромные окна кондитерских было видно, как люди покупают пирожные и сразу съедают их за высокими столиками – сказывается блокадное прошлое. Зазвонил мой мобильный. - Только что освободился, - сказал из трубки приятель. – Пойдем скорей кофе пить. - Куда? – спросил я уныло. - Есть одно неплохое место. Место оказалось и в самом деле неплохим: возле метро, рядом с каким-то бронзового цвета собором – то ли Казанским, то ли Исакиевским.

Мы вошли в полуподвальное помещение. Из динамиков лился блюз, работали кондиционеры. Серые полукруглые диваны, какие-то картины на стенах. Цены: за кофе - 30 рублей, за пирожное - 29 рублей. Заказали. Нам вручили поднос с тем и другим. Мы повернулись. В зале, далеко, у книжного шкафа под старину, сидела молодая пара. Все остальные столики были пусты и заставлены грязной посудой. Я спросил: куда ж нам сесть? Кассирша заглянула мне за спину: Люда, Люда! Убери со столов!!!Прибежала юркая Люда: какой столик убрать?..

Сидели мы долго. Настроение мое становилось все лучше и лучше от дешевого и не очень невкусного кофе, и, припоминая, как меня чморили в поезде, я стал издеваться над своим приятелем, умоляя его объяснить разницу между «булкой» и «хлебом». Он попытался, но толком так ничего и не объяснил. «А чем отличается поребрик от бордюра?», – заглядывал я ему в глаза. Он уставился в окно. «Ну хорошо, - чавкал я венскими блинчиками за гроши, - из чего делается поребрик?». «Из бордюрного камня», - проскрипел он зубами. Я торжествовал и долго смеялся, откинувшись назад, на мягкую спинку дизайнерского дивана. Нахохотавшись, я завел другой разговор, интересуясь, отчего в Питере любую подворотню называют «парадное», даже если в доме нет черного хода. Приятель мой совсем обиделся. Чтобы он не слишком дулся, я заплатил за кофе, при виде счета сотрясаясь от внутреннего хохота.

Вечером Невский подсветили фонарями. Билеты в Москву у меня были на утренний поезд, и мне было совершенно непонятно, чем же я еще займусь в этом городе, странном и полузаброшенном, ничем не похожем на нашу Москву. - Погуляем, а потом мосты пойдем разводить, - сказал приятель. - Все, что ли? – спросил я. Мне было уже все равно – хоть все. - Лейтенанта Шмидта.

Мост разводили в 0:45. Мы быстро прошли по нему тогда, когда предыдущий, Дворцовый, был уже закрыт для проезда: посередине горел красный огонек. Значит, надо было торопиться: с минуты на минуту закроют и этот. - На той набережной все целуются, а на этой все писают, - пояснял мой приятель небрежно, скороговоркой знатока.

Нева внизу была совсем темной. У въезда на мост, под надписью: "Ловля рыбы на мосту запрещена", стояли гаишники и молниеносно штрафовали иномарки. Уставившись вдаль, замерли десятки туристов с фотоаппаратами и детьми на плечах. В этот момент вдалеке стали разводить Дворцовый мост. - А наш почему еще не закрыли? - спросил я. - Не знаю. Десять минут назад должны были.

Черные, как вода, опоры моста стояли незыблемыми громадами. Гаишники работали с гранитным спокойствием. Воздух был холодным. Публика на набережной валилась за парапет. Один гаишник вдруг побежал через мост, топая ногами по железным скобам и волоча в руках заградительную стойку. Ему навстречу побежал другой. В этот момент из-под разведенного Дворцового моста выплыл темный широкий корабль с белой надписью на носу. Гаишники уже перекрыли правую сторону нашего моста и стали материться в рацию. Наверное, они объясняли коллегам, что всех денег не заработаешь. Корабль уже проплыл половину пути от Дворцового моста до нас. Кто-то из зрителей восторженно закричал. Гаишники закрыли левую сторону. Я посмотрел на корабль, в небо и потом влево, на набережную. А потом снова на мост. Средняя часть его, вместе с трамвайными путями и фонарными столбами, задралась почти вертикально. На том берегу закричали "Ура!". Корабль подплыл уже совсем близко к образовавшемуся проему, но на него никто не смотрел. Все уставились в кавернозный асфальт, вставший перед самыми глазами. Вторая половина была видна с изнанки: ребристые железные конструкции невероятных размеров и толщины. Заплакал ребенок. Кто-то неуверенно зааплодировал. Мост застыл, и кургузый корабль медленно высунулся с этой стороны, оказавшись баржей.

Спать не хотелось. Мы гуляли, и мне становилось холодно. Я пытал приятеля, есть ли где какие-нибудь ночные рестораны. Или клубы? Но все они остались на том берегу Невы. - Это чего? – спросил я, увидев разваливающееся мрачное здание. - Это дом. - Ни фига себе окна, - сказал я, глядя на гигантские черные провалы в серой стене. – Офис?  - Нет. - Значит, музей. - Нет. - Просто дом с историей, - голос приятеля звучал снисходительно. Кажется, он принимал меня за идиота. - Да я вижу, что не самолет! - заорал я. – Я спрашиваю, это офис или склад, или жилье такое, или что?! Нельзя ответить по-человечески? Дом… дом… Я что, дома не видел? Я откуда, по-твоему, приехал? Я чукча из яранги, по-твоему???…

Приятель пожал плечами, повернулся и пошел по прямой-прямой, ужасно прямой улице – в свою коммунальную квартиру о двадцати комнатах, откуда его выволакивали в спальный район, а он все сидел и чего-то высиживал.

А утром поезд «Эр-200» отправился с Московского вокзала. В его чистом уютном вагоне, похожем на салон самолета, было совсем мало народу, и я сначала не мог понять, почему, а потом сообразил: наверное, большинство москвичей поедет домой вечером или в ночь. Я устроился поудобнее: впереди у меня была правда, а не вымысел, шаурма вместо шавермы, бордюр вместо поребрика, подъезд вместо парадного, кофе за деньги, а не за гроши, и много кур вместо одной. Впереди были дома как дома: офисы и универсамы, и на все вкусы жилье – кирпичное, панельное, блочное. Впереди была честная жизнь, а не эта иллюзия, выдуманная непонятно кем и зачем: множество прямых линий, но все они сходятся, смотришь и не понимаешь, и только зовет и манит, и тонет в подлом мареве Адмиралтейская игла.