Признаться, я не собирался продолжать дискуссию о Серафимовском манифесте. Просто потому, что тексты подобного рода критиковать легко и просто – авторы, как правило, вольно или невольно подставляются, ибо сознательно идут на самоограничения, сосредотачиваясь на самом главном – с их точки зрения, разумеется. Но статья Юлии Гинзбург задала обсуждению новый тон, поскольку является примером наиболее продуктивной полемики – меж людьми со сходными взглядами. У меня, как и у нее, недоумение вызвало начало Манифеста. Это о том, что Россия остается экономически, а значит, и политически несостоятельной страной.

Во-первых, отрицать состоятельность России как национального русского государства для людей, изменивших свою жизнь за последние пятнадцать лет, значит проявлять невнимательность к самим себе,  к своей жизни, к своим достижениям. Россия пережила тоталитаризм. Этого уже достаточно для того, чтобы сделать вывод о состоятельности русской нации. А уж то, что при этом наша страна избежала гражданской войны (Чечня – это совсем другое), отстроила демократическую политическую систему – это колоссальное историческое достижение. Страна не нуждается ни в каком «хомяковском шунтировании», ни в каких Земских соборах. Утверждать нечто подобное – значит ставить под сомнение легитимность нынешней власти.

Во-вторых. Юлия Гинзбург иронизирует над логикой «экономцентризма». Да, действительно, в первой же фразе слышится цитата из Ленина – о политике как концентрированном выражении экономики. Вот только у Ленина там нет точки, есть продолжение высказывания: «политика не может не иметь первенства перед экономикой». Уж он-то в этом разбирался – все ж таки один из самых удачливых путчистов прошлого века.

Применительно же к Манифесту, то он весь пронизан идеей экономического роста. Будет рост – все будет хорошо. Однако, как говорил Людвиг Эрхард (в отличие от Ленина – экономист), «экономическая жизнь людей и народов должна восприниматься не в отрыве от их остальных сфер бытия, а потому и упорядочивать ее следует не изолированно». Ибо «экономическая система должна быть неидеологизированной в своих методах, но не в своих целях».

Если общество и больно, то это болезнь временная, о несостоятельности России не свидетельствующая и имеющая преимущественно не экономический характер. Можно долго говорить о частных проявлениях внутренней напряженности, свидетельствующей о том, что страна не вышла из кризисного периода своей истории. Это и фактический отказ от реформ, сопровождаемый реформистской риторикой, это и сочетание страха перед властью с презрением к ней, это и очевидное бесплодие так называемой демократической оппозиции. Проявления болезни разные, но болезнь одна на всех – вот что надо признать с самого начала. И власть, и общество в целом, и все группы во власти и в обществе – переживают некую идеалистическую недостаточность. Это и явный кризис нормативности, и отсутствие интегрирующих ценностей, и жизнь без общего образа будущего, формирующего, по словам Ортеги-и-Гассета, нацию: «Право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, а то, чем все вместе завтра будем, вот что соединяет нас в одно государство».

Вот об этом кризисе нормативности, кризисе долженствования и должна идти речь. Если прибегнуть к терминологии Макса Вебера, то надо признать: у русских нет идеальных образов – власти, страны, нации. А значит, и нет тех противоречий, которые в иудео-христианской цивилизации играют роль «разности потенциалов» - побуждают к личному, общественному, историческому развитию.

Это противоречия меж реальным и идеальным, действительным и должным. Вопреки распространенному интеллигентскому мнению, нации не хватает именно людей, знающих «как надо». Хотя нет недостатка в трактатах об «обустройстве России». Но все это, как и Серафимовский манифест, лишь попытки тактического решения стратегических задач.

Главная проблема русской жизни – это не проблема экономического роста, вменяемой элиты или пристойного государства. Это проблема ценности человеческой жизни и достоинства, не имеющая – что бы по этому поводу ни говорили социалисты всех времен и народов, – институционального решения. Точнее сказать, решение, принимаемое обществом, имеет институциональное воплощение, обеспечение, но не может быть навязано людям институтами. Призыв всем миром слепить идеальный образ России – дело благое, но несколько неуместное, преждевременное в стране, где у людей нет и не может быть ясности в формировании планов собственной жизни. Кризис долженствования проявляется прежде всего в том, что у нации нет позитивных представлений о социальной мобильности. Никакое государственное строительство не заменит людям главного преимущества жизни в свободном обществе – множественности и равноценности различных путей, честного социального развития и достойной самореализации. И внерелигиозного решения этой проблемы нет. Хотя, разумеется, нынешний казенный клерикализм не придает оптимизма.

Авторы «манифеста четырех» с некоторым презрением упомянули тех, кто не видит в России «протестантской этики». Они вообще сосредоточились на том, что непригодно, но при этом не указали на то, что ценно и полезно. А у русских есть свой, правда, увы, теоретический опыт христианского осмысления модернизационных задач. В ставшем уже культовом, то есть, не читаемом и не осмысляемом, сборнике «Вехи», по существу, были сформулированы основные принципы того, что позже было названо неоконсерватизмом или либеральным консерватизмом, суть которого «в признании свободной личности источником живого содержания «учреждений», то есть не в противопоставлении личности государству, а в гармонизации отношений между личностью и государством - в христианизации общества и государства, прямо противоположной наблюдаемой ныне клерикализации общественной и государственной жизни

Речь идет вовсе не об огосударствлении религии — проблема глубже и сложнее. Главное — понять и принять наконец разницу меж равенством, недостижимым в земной жизни, и равноправием, лежащим в основе общественного устройства. Равноправие и неравенство — это справедливость. Вот, собственно, и весь либеральный консерватизм. И никакой «идеологии» не надо, равно как и «новой национальной идеи». Тем более что, напомню, действующая Конституция прямо запрещает государству обзаводиться идеологией.

Все это нечто принципиально новое в истории России. Но из того, что чего-то не было, не следует, что этого не будет и не может быть никогда. Очередной исторический парадокс в том, что принципиально новым для нашей родины оказался консерватизм. Но консерватизм либеральный, имеющий приставку «нео-», то есть действительно новый, обновленный. Именно так – не прекраснодушный либерализм и не мрачный консерватизм, а вполне прагматичный взгляд на себя и на страну.

Мне представляется более всего актуальным германский опыт прошлого века - опыт Аденауэра и Эрхарда. Он свидетельствует о том, что базовые принципы демократии не есть нечто абстрактное. Они являются действенным инструментом развития общества и нации.

Последнее – принципиально важно. Когда сейчас заходит речь о консерватизме, он толкуется как некая противоположность либерализму, то есть отрицается неоконсервативный синтез, имевший место в восьмидесятые годы прошлого века, а права человека совершенно по-советски противопоставляются его обязанностям. (В этом отношении наиболее показательна статья одного из авторов «манифеста четырех» Александра Привалова, опубликованная в первом номере еженедельника «Эксперт» за этот год). Между тем главная обязанность человека и гражданина – это последовательное осуществление своих прав, что и является единственным путем национального роста – экономического, социального и духовного. Попытки же представить права и свободы человека в качестве некой помехи национального развития – несостоятельны. За ними стоит стремление предотвратить любую социальную изменчивость в стране, заменить свободное развитие военно-бюрократическим застоем.