«Гламурно-дискурсивную Россию» охватила лихорадка «третьего срока». Не выдержав накала судорог коллективного бессознательного, сам начальник дискурса «Владимир Владимирович™» мистер Паркер выложил в своём ЖЖ фразу-ключ «И третьего срока мало».

Эта фраза констатирует, с одной стороны, что «третьего срока» как раз вполне достаточно — больше (в рамках дискурса и даже, возможно, гламура) говорить не о чем. В аналитическом новоязе появились понятия «партия третьего срока» (ну и, в оппозицию к ней, «партия противников третьего срока»). По отношению к этому самому третьему сроку (о невозможности которого Путин заявил, если не ошибаюсь, еще до вступления в первый) структурируется всё политическое поле, вопрос о третьем сроке становится сопоставимым по своей политической важности с такими судьбоносными (каждый для своего времени) вопросами, как вопросы о власти советов (после 1917 г.), о монархии (до 1917 г.), о крепостном праве (до 1861 г.) или о ношении бород (на рубеже XVIII века).

Но в последние дни идеология «И третьего срока мало» приобрела более прямое, директивное звучание: активно заговорили о выходе темы «третьего срока» в некое параллельное пространство. В нем Владимир Путин, по мнению экспертов, уже обеспечил себе постоянное присутствие в роли пожизненного начальника (точнее даже, хозяина) дискурса — между тем как всем будущим президентам, премьер-министрам и политконсультантам уготована понятная и стабильная жизнь в качестве взаимозаменяемых механизмов реализации этого самого дискурса.

Велаят-е Путин

Сама по себе возможность решить проблему третьего срока таким простым путем обсуждалась и ранее (тема «Путин как Дэн Сяопин»). Однако именно сейчас — после недавних демонстраций нерастраченной силы (большая пресс-конференция и мюнхенская речь) — эта возможность внезапно, вдруг, на уровне катарсиса была осознана и прочувствована как реальность. Сила катарсиса была столь велика, что обсуждение мгновенно приобрело иной накал и иное направление — от идеи «председателя центральной комиссии советников» и «отца реформ» мы быстро пришли к обсуждению возможности и уместности введения в нашу систему власти совершенно иного принципа, который можно назвать принципом отделения реальной власти от официальной.

Речь идет о том, что, опираясь на стабильную поддержку «путинского большинства», находясь в хорошей форме и обладая мощной политической энергетикой (харизмой), Путин — и никто кроме Путина — способен не только выстроить систему власти «после Путина» и поставить перед этой системой власти стратегические задачи, но и может (даже обязан) этой системой власти руководить, а эти задачи — решать.

Предлагаемый подход не является особенно новаторским. В конце концов, в XX веке Советским Союзом в течение существенных периодов времени (1924-1940, 1953-1958, 1964-1977, 1985-1988) руководили лица, не занимавшие официально высшей государственной должности — генеральные секретари ЦК единственной в стране политической партии (точнее, партии «нового» — номенклатурно-тоталитарного — типа).

Генеральные и первые секретари руководили и многими другими странами — как социалистическими, так и «прогрессивными развивающимися». Некоторые из таких руководителей отработали и вариант «власти после власти»: так, танзанийский «отец нации» Джулиус Ньерере (1922-1999) был основателем и президентом Танзании с 1964 по 1985 гг., затем передал должность президента преемнику, а сам сосредоточился сначала на руководстве правящей партией Чама Ча Мапиндузи (революционной партией Танзании), а потом убыл в родовое село, где самолично возделывал землю, оставаясь для своего народа и своих преемников высшим нравственным авторитетом и учителем («мвалиму»).

Однако тоталитарно-номенклатурная схема власти является всего лишь псевдонимом традиционной политической диктатуры (или более мягкой автократии): просто для жителей страны именно понятие «генсек» (а не какой-нибудь «президент» или «премьер») воплощало высшую власть, и именно компартия была реальной политической организацией, которая осуществляла управление государством.

Попытка разделить власть авторитета и власть системы в рамках многопартийной демократии очень похожа на другой политический опыт XX века, опыт вполне внятный и закрепленный как в истории, так и в юридических документах. Это — принцип «велаят-е факих», разработанный и введенный в практику реального государственного управления лидером исламской революции в Иране аятоллой Хомейни.

После победы исламской революции принцип «велаят-е факих» стал частью Конституции Исламской Республики Иран. В соответствии со статьей 5 этой Конституции, главой (Рахбаром) Ирана является факих, духовный лидер, обладающий высокими человеческими качествами, «которого абсолютное большинство народа …признает и приемлет как своего руководителя». Таковым статья объявляла «великого аятоллу», «вождя революции имама Хомейни». Согласно статье 107 Рахбар берет «на себя управление делами страны и ответственность, вытекающую из этого». Рахбар объявляет войну, заключает мир, объявляет мобилизацию вооруженных сил, он — верховный главнокомандующий, за ним — право амнистии и смягчения приговоров осужденным и помилования (ст. 110). Рахбар, в частности, «назначает на высшую судебную должность», назначает референдумы, назначает главнокомандующего корпуса стражей исламской революции и командующих тремя родами войск. Привлечь Рахбара к ответственности нельзя, предполагается лишь, что он не будет заниматься казнокрадством (ст. 142). Рахбар является единственным, кто вправе распустить парламент. Президент республики тоже существует. Он избирается на четырехлетний срок всеобщим голосованием (при этом действует демократическая норма — не более чем на два срока подряд), формирует правительство и возглавляет его. Правда, отвечает он за свою работу перед парламентом и Рахбаром, и если парламент имеет право объявлять президенту импичмент в обычном, парламентском, порядке (т.е. со всякими церемониями, квалифицированным большинством и т.д.), то Рахбар может отправить его в отставку, например, за «некомпетентность». Показательным образом именно такая судьба постигла самого первого всенародно избранного президента исламской республики, Абольхассана Банисадра, отстраненного от власти указом аятоллы Хомейни 11 июня 1981 г., чуть более чем через год после триумфального демократического избрания на этот пост.

Между тем, обладающий таким авторитетом и такой полнотой власти Рахбар —лицо избираемое (персонально в Конституции упоминался только создатель режима, имам Хомейни). Его избирает специальная институция — «Шоура-е хобреган» — состоящая из 70-80 «муджтехидов» (наиболее авторитетных исламских богословов) и собирающаяся на регулярные совещания не менее чем в течение пяти дней в году. Эта институция быстро и эффективно справилась с поставленной задачей в 1988 г., когда ушел из жизни имам Хомейни и ему на смену без проволочек пришел аятолла Али Хаменеи, нынешний «Рахбар» республики. Будет особенно интересно узнать, что наиболее устойчивым переводом понятия «Шоура-е хобреган» на русский язык является «Совет экспертов», а формирование такого Совета строится по многоступенчатой процедуре и отчасти напоминает формирование Общественной палаты.

Борьба за качество

Легко понять, почему идеология «велаят-е Путин» оказалась так близка уму и сердцу ее сегодняшних спикеров. Это — воплощение вековой мечты авторов различных «писем вождям» — типичных выходцев из рядов советской и постсоветской интеллигенции — о передаче всей власти советам экспертов (комиссиям советников) при возложении всей ответственности на управляемую мудрой экспертной мыслью управленческую вертикаль. Но иронией или раздражением ограничиваться не следует: полезнее было бы оценить реальные последствия такого пути для России.

Вопросы о его возможности или невозможности, желательности и нежелательности не имеют однозначных ответов, тем более основанных на чужом опыте.

Апеллировать к «демократическому правосознанию» иранцев и попрекать их тем, что своей демократической Конституцией они фактически учредили теократическую диктатуру «экспертов», не подконтрольных ни народу, ни закону, было бы бессмысленно — они просто не поняли бы подобной логики и подобной этики. Потому что мощный и укорененный в массовом сознании современного народа Ирана непререкаемый авторитет шиитской ветви ислама превосходит по своей значимости любые другие авторитеты — и нравственный авторитет «демократических идеалов» западного толка, и традиционный авторитет монархии, уничтоженной муллами. Равно как и для китайцев, с их многотысячелетними конфуцианскими нормами, было совершенно естественно, что решение о разгоне демонстрации на площади Тяньаньмэнь, отстранении от власти действующего генерального секретаря КПК Чжао Цзыяна и радикальной коррекции курса принималось в 1989 г. не занимающим никаких официальных постов Дэн Сяопином на совещании «старцев», ветеранов партии, давно не входящих в официальные органы. Потому что для китайской политической культуры авторитет опыта, возраста и традиции довлеет над авторитетом закона и инкорпорировал в себя авторитет идеологии.

Что же лежит в основе авторитета власти в России? Идея, вера? Многие захотят ответить так, но это будет неправдой: вера (будь то православная, старообрядческая или в идеалы коммунизма) в свои лучшие времена становилась важным подспорьем для мобилизации сил власти и общества ради достижения общей цели, но никогда не была источником власти. Сергий Радонежский подвигал на бой Дмитрия Донского, но не возглавлял войско сам. Бойцы РККА просили «считать их коммунистами» в случае гибели в бою, но шли в бой «за Родину, за Сталина». Реальная «идеократия» всегда оставалась уделом меньшинства (нигилистов, старообрадцев, диссидентов и т.д.).

Второй — самый популярный — ответ: сила власти как таковая, «самодержавие». Но очевидная всем огромная роль «первого лица, единственного числа» в русской истории не снимает вопроса о критериях народного выбора, о том, какое именно лицо признается «первым» (не столь важно, «грозным» или «тишайшим»), а какое, несмотря на все попытки закрутить гайки или, наоборот, дать волю, отвергается, более того, подвергается презрению и поношению.

Казалось бы, на самом последнем месте в перечне источников авторитета для русской власти стоит законность — которая, как известно, «что дышло». Но и это не точно: а как же тогда быть с чрезмерным почтением ко всякого рода подзаконным актам («без бумажки ты букашка»), к строжайшему, неукоснительному выполнению нигде в законе не прописанных, но от того не менее жестких норм, например, расстановки первых лиц на трибуне мавзолея?

Можно предположить, что определяющим для русской политической культуры является вопрос о качестве и полноценности власти. «Русская правда», заменяющая на нашей почве «rule of law», базируется прежде всего на сложном, комплексном психологическом восприятии принципа справедливости. Властитель должен быть таким, чтобы признание его права на власть не унижало бы достоинства подданного — даже в том случае, если жизнь под этой властью окажется тяжкой, а гнев властителя — несправедливым. То есть властитель должен заслуживать уважения и иметь право на такое уважение.

Можно просто перебрать «плохих» и «хороших» русских лидеров. Среди «плохих» — Анна Иоанновна, Петр III, Павел I, Николай II, Хрущев, Брежнев, Черненко, Горбачев. Среди «хороших» — Петр I, Екатерина II, Александр III, Сталин, Андропов, Путин. Очень неоднородные перечни. Что-то их объединяет? Пожалуй, да. Персонажи из списка №1 — это персонажи, у которых проблемы с самооценкой и самореализацией, в общем, с полноценностью. О которых рассказывают анекдоты. Персонажи из списка №2 — кто страшный, кто никакой — но все уважаемые люди! Точнее, респектабельные люди, полноценные, в своей полноценности не сомневающиеся и другим сомневаться не позволяющие.

Респектабельность первого лица — это еще не все. Мало заслуживать уважения — надо им еще и в полной мере пользоваться, причем — обязательно — как «в народе», так и в среде «начальников» (будь то двор, партноменклатура, «семья» или иная форма политбюрократии). При этом никого не волнует качество «начальства» и отношение к нему со стороны «народа»: номенклатуру могут презирать, считать насквозь прогнившей (популярный шахтерский лозунг конца 90-х: «все начальники — сволочи»). При этом на первое лицо (а значит, и на власть в целом тоже) отношение к «начальству» может не переноситься вообще. «Первый» имеет полное право «не знать» о злоупотреблениях «чиновников» (которые, как известно, постоянно врут и скрывают правду). Более того, на такое «незнание» легко списываются самые страшные преступления режима. Но вот если при этом «чиновники» не боятся и не уважают своего «первого», перечат ему, не подчиняются его прямым указаниям — в общем, оказываются не хитрее, а сильнее — тут (как с Павлом I в 1801 г., как с Горбачевым после 1989 г., как с Ельциным после 1994 г.) мгновенно наступает обвал репутации «некачественной», «неполноценной» власти. В общем, власти могут простить жестокость, могут простить безделье и чрезмерную осторожность. Не могут — закомплексованность, психологическую неустойчивость.

Это тонкое, не кодифицируемое, не сводимое ни к происхождению, ни к жестокости или мягкости, ни к идеологии народное ощущение «качества власти» в полной мере воплотилось в «феномене Путина» — в неожиданном, мгновенном и необратимом народном принятии этого невысокого, лысоватого, малоизвестного, да еще и отвергнутым Ельциным назначенного, экс-чекиста. Путин — прежде всего на психологическом уровне — сумел продемонстрировать, что, впервые за долгое время, может стать таким лидером, которого может не стыдиться народ, и которому могут подчиниться чиновники. Основой неожиданно прочного, устойчивого к многочисленным возмущениям «путинского большинства» стала многолетняя, постоянно — с 1953 г. — нараставшая и много раз обманутая «ностальгия по настоящему» лидеру страны, которого можно было бы не стесняться (как «кукурузника», «бровеносца», «меченого» и «трехпалого»), но и не бояться, как вурдалака-Кобу. Именно поэтому многие восприняли Путина как прямого наследника Андропова — в 1982 г. многолетний главный чекист Советского Союза, человек далеко не глубокий, достаточно ограниченный, нерешительный и недобрый — представил народу долгожданный образ опасного (для начальников и преступников), интеллигентного и спокойного (для всех остальных) мудрого правителя и стал тем самым вождем, который «хотел хорошего, да не успел».

Образ респектабельной, заслуживающей уважения власти, воплощенный Путиным, в существенно большей степени, чем динамика цен на нефть, сделал возможной удивительную и так надолго затянувшуюся общенародную толерантность в отношении власти как таковой. За этот образ держится столь остро нуждающееся в нем «путинское большинство» — большинство морально здорового и позитивно ориентированного населения страны. За эту толерантность пытаются ухватиться и в путинском окружении. Может быть, именно так и следует поступить — либо оставить полноту власти (в какой-то иной форме) за Путиным, либо найти в его окружении преемника, способного достойно унаследовать у Путина взлелеянное им «путинское большинство»? К сожалению, ни то, ни другое невозможно.

Окончание следует.