Учиться на американском опыте, не копируя его – таков, по-моему, ключевой посыл и Евгения Кожокина, и Петра Ильинского. Добавлю, что на один из главных пластов этого опыта у нас обращают несуразно мало внимания, при огромной его актуальности именно для сегодняшней России.

Речь – об отношениях Штатов со своим «ближним зарубежьем». «Америки» в кавычках с Америкой без кавычек - Северной и Южной, от Канады до Аргентины.

История этого вопроса у американцев в десять раз длиннее истории новых российских отношений с нашим новым «ближним зарубежьем», даже если вести у них отсчет от доктрины Монро (1823 год). А если за отправную точку взять Войну за независимость США, так и в добрых пятнадцать раз.

Тут уж точно есть чему поучиться - хоть копируя опыт, хоть не копируя.

Что Соединенные Штаты хотели сделать из ближнего своего зарубежья, как этого добивались, и чего добились?

Сумело ли их «ближнее зарубежье» кое-что сделать с самими Соединенными Штатами?

Репертуар проектов и рецептов – широчайший. Результаты – неоднозначные, но полные смысла.

Стиснутые с севера британскими колониями (будущей Канадой), а с юга – колониями испанскими (будущей Мексикой), новорожденные США должны были сначала определиться со своими формальными границами.

Начали с северной.

На первых порах в новообразованной республике никак не могли понять, чем северные британские колонии отличаются от всех прочих, и что мешает заманить или загнать их в великий союз штатов. Первая вооруженная попытка сделать это была предпринята во время Войны за независимость, вторая, самая отчаянная, стала сверхзадачей американо-британской войны 1812 – 1814 годов.

Лишь со второго раза американцы почувствовали, наконец, разницу между собой и северными соседями. Английским властям удалось сколотить против них коалицию из британских лоялистов, изгнанных из Штатов и расселенных в приграничье, французских поселенцев-католиков и индейских племен. Эти три силы были еще очень далеки от слияния в канадскую нацию, зато каждая из них по собственным веским причинам и слышать не хотела о вхождении в США.

Преподанный урок был усвоен, и с тех пор неохраняемая граница между США и Британской Северной Америкой (позднее – Канадой) стала одной из самых мирных на земле.

Популярная в начале ХIХ века мечта о грандиозном континентальном союзе штатов размером во всю географическую Северную Америку – от Панамского перешейка до Ледовитого океана – эта мечта, строго говоря, стала иллюзией уже на старте. Но это не помешало ей послужить мотором тектонических политических перемен.

К югу от США в 20-е годы позапрошлого века образовалась Мексика – огромная, но в ту пору малолюдная и слабая страна. Проекты полного ее захвата циркулировали, можно сказать, еще раньше, чем она возникла. Но доктрина Монро эти проекты как бы перечеркнула, впервые очертив границы земель, воспринимаемых Соединенными Штатами как свое «ближнее зарубежье». А именно, обе Америки - Северную и Южную (за молчаливым исключением британских и русских владений).

Это свое «ближнее зарубежье» США взяли под покровительство, запрещая здесь вмешательство европейских держав, но вроде бы не предъявляя и собственных территориальных претензий.

Сразу же став неотъемлемой частью американского политического менталитета, доктрина Монро при всем при этом неоднократно нарушалась – и Европой, и Штатами.

Самую крупную пробоину в этой системе нанесла Франция Наполеона Третьего в 60-е годы ХIХ века, попытавшись превратить Мексику в марионеточную империю. Штаты, занятые собственной Гражданской войной, помешать не смогли, но победу мексиканцев отмечают сейчас и как собственный праздник, притом с особым чувством - в периоды очередных франко-американских обострений.

Примерно тогда же Штаты решили в свою пользу проблему Аляски. У занятой александровскими реформами России до отдаленной земли не доходили руки. Сыграли роль и коррупционные традиции российских верхов.

Аляску мягко, без нажима купили за деньги. И этот принцип широко использовался и до, и после. Выкуп платили даже побежденным – как Мексике за земли, отнятые у нее в 1840-е годы. Отнятые, пожалуй, вопреки доктрине Монро, но зато с опорой на грамотно организованные уважительные причины и с последующим после победы соблюдением легальных процедур, что стало прецедентом.

Тогда и определилась южная граница США. Мексика стала вдвое меньше, но самые заселенные ее земли остались при ней, а США избежали (теперь видим, что не навсегда) появления крупного испаноязычного меньшинства.

Обратим внимание, что и на северных, и на южных своих рубежах Штаты, несмотря на стремительно растущую мощь, обставляли свое наступление кое-какими ограничениями и обычно не стремились подавить соперника до конца. Это избавило их от многих проблем, взорвавших вскоре почти все старые европейские империи.

Технология прямых аннексий и территориальных покупок была исчерпана примерно полтораста лет назад. С тех пор в ближнем своем зарубежье Соединенные Штаты к ней почти не обращались, обогнав в этом Европу примерно на столетие.

Любопытно, что экономические дела к доктрине Монро на первых порах почти не пристегивали. Вплоть до начала ХХ века Южная Америка была экономическим вассалом Британии, но США смотрели на это довольно терпимо, хотя и становились уже крупнейшей хозяйственной державой мира.

Зато на рубеже позапрошлого и прошлого веков они открыли новый экспансионистский проект – подчинение малых стран Центральной Америки по передовой для того времени технологии: не путем превращения их в колонии, а через насаждение там режимов с ограниченным суверенитетом, а если диктаторских, то ничего страшного. Настала эпоха «больших дубинок», «зон Панамского канала» и «наших сукиных сынов».

Эта политика (модифицируясь и смягчаясь) продолжается по сей день. Во многих из этих стран до сих пор существуют режимы, которые без скидок можно назвать вассальными, но стратегический успех этого курса в лучшем (для США) случае – частичен.

Именно в эти края конкурирующая сверхдержава сумела в свое время внедрить собственных антиамериканских марионеток, самая активная из которых, кубинская,  остается на плаву до сих пор, умело приспособляясь ко всем внешним переменам. Именно эти страны так и остались самыми бедными в обеих Америках. И именно здесь особенно устойчив открытый, а чаще - скрытый всенародный антиамериканизм.

Надо сказать, что в последние сто с хвостиком лет широчайшая американофобия – это одна из идеологических констант всего «ближнего зарубежья» Соединенных Штатов.

На умеренной и корректной штатофобии сделали свои карьеры звезды канадской политики. А на штатофобии оголтелой строятся режимы-скандалисты Южной Америки – нефтяной неосоциализм Чавеса и кокаиновый неосоциализм Моралеса. Между этими двумя полюсами американофобии колеблются все прочие сообщества и режимы «ближнего зарубежья» США.

Проще всего списать эти чувства на «неоколониальное ограбление», «диктат», «заносчивость» и прочие грехи Штатов. Я лично полагаю, что и то, и другое, и третье свойственно Штатам никак не больше, чем любой другой сверхдержаве в истории. Скорее, меньше. Просто сверхдержавы вообще не бывают любимы соседями. И несоседями тоже.

Но, как ни объясняй, штатофобство – это тот воздух, в котором США делают сегодня свою политику. И их политический класс этот фактор научился более или менее учитывать.

Отсюда и благоприобретенная способность к самоограничениям. Они знают, что от их глобальных военных проектов соседи скорее всего отвернутся. Что далекая Британия – более реальный союзник, чем соседка-Канада, и даже на Португалию надежды больше, чем на португалоязычную континентальную сестру-Бразилию. Что из латинских соседей двинуть свои силы за океаны на помощь гринго согласятся разве только «единственные искренние друзья» - микрогосударства Центральной Америки. 

Почти уже смирившись с этим, Соединенные Штаты стараются не допустить лишь появления на континенте яро враждебных режимов, терпеливо снося колкости более сдержанных критиков. И если судить по событиям последних нескольких лет, даже эта ограниченная цель достигается хоть и часто, но не всюду.

Однако, силовое свержение даже и вполне враждебного режима – это инструмент, который в ближнем американском зарубежье применяется теперь редко. Реже, чем в зарубежье дальнем. Даже в чавесовской Венесуэле должно еще много всего произойти, чтобы риск вторжения стал реальным.

Но все это вовсе не значит, что политика США в этих краях потеряла темп и лишилась новых идей.

Напротив, уже двадцать лет осуществляется грандиозный экономический проект – так сказать, американский ответ Европейскому Союзу.

Если в Европе возводится супергосударство со всеми причиндалами – с бюрократией, соцгарантиями, предписаниями, запретами и всем прочим, то Штаты строят общее экономическое пространство, охватившее сейчас примерно столько же людей, сколько и ЕС – почти полмиллиарда.

В 1988 году вступило в силу Соглашение о свободной торговле с Канадой. Эксперименты с экономическим национализмом, модные в Канаде в ХХ веке, навсегда или надолго остались позади. Канадская и американская экономики фактически слились.

С 1994 года к зоне свободной торговли присоединилась южная соседка – Мексика, а организация стала называться НАФТА – Североамериканское соглашение о свободной торговле.

Судя по тому, что Мексика с тех пор трижды пережила президентские выборы, а НАФТА не развалилась, эта система довольно живуча. Мексиканская экономика за эти годы резко обновилась, но выигрыши делятся очень не поровну, и недовольных этим альянсом здесь примерно столько же, сколько довольных. Среднедушевой валовой продукт, если считать по покупательным паритетам, в Мексике вчетверо ниже, чем в США. Разрыв сокращается, но медленно («Мексика – страна будущего и всегда ею останется», - шутят между собою гринго). Поэтому поток мексиканских мигрантов на север не иссякает.

Считая, однако, результат удачным (тем более что попутно утряслись и задачи снабжения Америки стратегическим сырьем: больше половины ее энергоимпорта идет как раз из Канады и Мексики), Штаты решили развить успех и недавно предложили влиться в свою экономическую империю странам Южной Америки (проект ПАФТА – панамериканского соглашения о свободной торговле).

Но сход латинских президентов, пусть и не вполне единодушно, но раздраженно и даже высокомерно, отказал Бушу, который зря пытался умаслить южных коллег на своем ломаном испанском языке.

Как и на других участках, успех со свободно-торговой империей оказался частичным. И, как на других участках, это сумели в Вашингтоне принять как данность. Экономические масштабы достигнутого и так весьма внушительны. Можно набраться терпения и ждать, надеясь, что южные страны передумают и повалят в ПАФТА.

Гораздо более очевидная проблема – то, что граждане этих стран безо всяких экономических дискуссий валом валят в США.

Хотя к иммигрантам Америке вроде бы и не привыкать, но ситуация с иммигрантами-«латиносами» быстро вышла за обычные рамки.

Тридцать-сорок лет назад проблемы не было. Въезд отовсюду, в том числе и с юга, твердо ограничивался, приезжие быстро становились американцами. И вот плотину прорвало, и миллионы людей, все меньше желающих ассимилироваться, хлынули в южные и юго-западные штаты. Пробил час никем не спланированного исторического реванша. В Калифорнии и Техасе, некогда отторгнутых от Мексики, снова говорят по-испански.

Идеолог американского национализма Сэмюэл Хантингтон в последней своей книге с очень русским названием («Who are we?» - «Кто мы?») с присущей ему смесью простоватости и проницательности подчеркивает: США – это вовсе не страна иммигрантов, США – страна, созданная англосаксонскими переселенцами-протестантами в ХYII – ХYIII веках. «Стержневой культурой Америки была и по сей день остается та самая культура, которую принесли с собой первопоселенцы».

По Хантингтону, единый американский народ несколько веков жил и развивался, оставаясь самим собой, потому что все новые граждане стремились приобщиться к «стержневой» культуре. Потому что иммигранты-немцы отказывались от своего языка, переходя на английский; чернокожие вспоминали, что они мулаты, и их предки – не только африканцы, но и англосаксы; а католики и иудеи стилизовали свое религиозное поведение под протестантизм.

И вот великое нерушимое единство американского народа под вопросом. Новые иммигранты не приемлют ни английского языка, ни протестантского житейского уклада. И дело, по мысли Хантингтона, вовсе не в богатстве «местных» и бедности «приезжих». Потому что особенно мрачным примером «испанизации» видится ему город Майами, заселенный и преображенный беженцами с Кубы, более образованными, состоятельными и предприимчивыми, чем любые другие «латиносы».

Да, они принесли процветание, - соглашается американский националист, - но это не наше, не американское процветание. «Кубинское доминирование в Майами превращает англосаксов и чернокожих в этнические меньшинства, интересами которых можно пренебречь».

Это, конечно, суждения с края спектра. Но и в самом деле, Соединенные Штаты, национальное государство, которое при всей многоплеменности своей гражданской нации, являлось до сих пор одним из прочнейших в мире, входит в тот же кризис, в котором сегодня пребывают прочие национальные государства.

Вокруг всех продвинутых стран, а равно и вокруг всех коллективов продвинутых стран есть свое собственное «ближнее зарубежье», которое перестало быть просто объектом политики. Конечно, оно и сегодня - объект политики,  но одновременно и никем не управляемое человеческое море, которое хлещет через границы волнами переселенцев.

Какой Америка выйдет из этого кризиса, похожей на себя прежнюю, не похожей, или не выйдет вовсе – неведомо. Этот кризис движется сегодня по восходящей ветви. Эксперименты, которые история производит над Штатами, Европой, Россией, Израилем, еще не пришли даже к промежуточным своим результатам, и их, пожалуй, рано сравнивать.

Другое дело – прочие линии отношений с ближним зарубежьем. Тут от сравнения короткого нового российского опыта с двухвековым американским – одна польза.

Было бы желание увидеть, и видишь, что силы, сколько бы ее ни было, никогда не хватит, чтобы переделать соседей под себя.

Что, гоняясь только за полным успехом или за безоговорочной победой, упустишь успех частичный, но весомый, или победу не окончательную, но на сегодня достаточную.

Что неприязнь соседей – неизбежная плата за превосходство над ними, и отвечая им той же монетой, ее только усугубишь.

И, наконец, что линия, открыто и неотступно проводимая десятилетиями и веками, не обязательно приносит сенсационные успехи, но обязательно дает державе силу и уверенность в себе.