Завершается третья постсоветская пятилетка. На ее исходе оказались подвергнуты сомнению все без исключения результаты пятнадцати лет существования России как новой политической реальности. Дискредитированы все основные идеологические проекты — коммунистический, демократический, националистический. Дискредитированы демократия и авторитаризм — и как ценности, и как механизмы управления государством. Что касается несомненных достижений этих пятнадцати лет — среди которых и минимизация последствий распада СССР, и сохранение России как цивилизационной основы для будущего, и опыт результативного прямого действия масс — то они практически вытеснены за пределы зоны общественного внимания. Обвинять в этом «власть» как субъект политического процесса так же разумно, как и обвинять в этом, например, «оппозицию» или, скажем, «политический класс» — потому хотя бы, что за последние пятнадцать лет и власть, и оппозиция, и медиа-полит-бизнес-тусовка подверглись многократной ротации и не могут рассматриваться как что-то единое и целостное. Скорее, речь следует вести об ответственности интеллигенции в самом широком смысле этого слова — и не в нравственно-идеологическом ключе (как это свойственно ей самой), а в социологическом смысле. Потому что интеллигенция — образованный слой советского, а затем и российского общества — была и осталась главным действующим лицом российских трансформаций пятнадцати последних лет.
Монклоака
Интеллигенция была питательным бульоном перестроечных процессов в СССР. Именно в ее среде была сформирована сильная идеология, напитавшая энергией партийно-бюрократический проект «перестройки», — идеология «битвы с дураками», идеология «государства здравого смысла», которое обустроится сразу же, как только «приличные люди» отодвинут от власти «партийных придурков» и «бюрократов». Разумеется, эта идеология была столь же ложной — и почти столь же наивной, как большевистский догмат о непогрешимости пролетариата. Казавшаяся такой прямой и такой привлекательной дорога к «царству интеллигенции на земле», в котором умные и хорошие будут жить трудной и прекрасной жизнью (но главное — без них, без них, без них! — без глупых и плохих!), разбежалась извилистыми тропками в первые же дни после августа 1991 года.
Август 1991 г. — этот удивительный шанс, предоставленный стране незлобивостью ее на тот момент довольно высокообразованного (в среднем) народа, — мгновенно разменяли на медные пятаки сотни, тысячи и сотни тысяч тех, для кого ликвидация номенклатурной системы с ее льготами и привилегиями открыла прежде всего путь к этим льготам и привилегиям. Произошло нечто, за семьдесят пять лет до того с жутковатой четкостью подмеченное Маяковским:
Помните:
в 1916 году
из Петрограда исчезли красивые люди.
В «новой России» красивые люди исчезли повсеместно — от Петрограда и Москвы до Владивостока и Калининграда. Еще недавно — в 1989-90 гг. — тема миллионов «хороших лиц», выплеснувшихся на улицы городов в демократических митингах, была столь же общим местом, как и удивленное созерцание множества «прекрасных людей», вынесенных на авансцену политики, общественной жизни и массовой информации. А уже на исходе сентября 1991 г. на месте всех этих прекрасных лиц появились лица другие — растерянные и наглые, ленивые и суетливые, глупые и хитроумные, в общем, какие угодно, но только не хорошие и не красивые — причем появились эти лица, как правило, у тех самых людей, которые были так прекрасны совсем недавно.
В послефранкистской Испании — благодаря мудрости молодого короля, предусмотрительности старого каудильо и вменяемости всех элит — от фалангистов до коммунистов — свержение франкистской диктатуры пошло по пути общенационального согласия, оформленного в виде так называемого «пакта Монклоа». О необходимости «пакта Монклоа» для России в начале 90-х кто только ни говорил — так что не удивительно, что свой путь к национальному согласию нашли и у нас. Только «пакта» официально не заключили, что дает нам возможность каким-либо образом обозвать этот «по факту» заключенный пакт своими словами. Например, такими: «Пакт Монклоака».
Потому что на руинах номенклатурно-коммунистического режима, в пылу реформ постепенно выстроился нерушимый союз двух главных крыльев «августовской революции» — обозначим их для простоты терминами «демшиза» и «аппаратчики».
Политический процесс конца 80-х был массовым, всеобъемлющим процессом. Он охватывал огромное большинство населения. За «демократов» и Ельцина голосовало около 60 процентов избирателей — инженерно-техническая и творческая интеллигенция, большинство рабочих, младших и средних офицеров. Противостояли им тоже миллионы — последовательных приверженцев социализма и сторонников сохранения СССР, руководители разных уровней. Проиграли все. Победили, в конечном счете, нашли друг друга и были охвачены «Монклоакой» не они, не большинство, не нормальные и респектабельные, а другие — самые одиозные, самые бесстыжие и циничные, те, кто с одной стороны обустраивал ГКЧП, а с другой — потирал руки в предвкушении эшелонов с красной ртутью и металлическим водородом, что пойдут на Запад, стоит пасть ненавистному железному занавесу. Они пронесли дух Монклоаки через потрясения августа 91-го, октября 93-го, июля 96-го и осени 99-го, сохранив его в нерушимости до последних месяцев — месяцев отчаянной борьбы патриодов и либерастов, противостояния Двух Башен и споров о «русском фашизме», «суверенной демократии» и «либеральной империи».
Сначала — в период безальтернативного господства наследников демшизы 90-х — «семибанкирщина» и «олигархат» быстро выстроили свою неономенклатурную — вернее, полиноменклатурную — систему. Вновь стали формироваться способы защиты майората (точнее — «мажората»: это слово великолепно соединяет в себе звучания «мажор» и «жрать») «допущенных к столику», вновь главным товаром на рынке труда вместо профессионализма стала лояльность. Только объектов лояльности было теперь несколько (и даже много) — и тот факт, что между собой данные объекты то сражались, то дружили, создавал в мире трещащих чубами младших соратников атмосферу непреходящего ужаса (все потерять) в сочетании с надеждой (еще больше нахапать). Где были в этот момент пресловутые «интеллигентские ценности»? Можно совершенно уверенно утверждать — во всяком случае, вблизи кормушек эти ценности никому жить не мешали. А вдали от кормушек, как правило, прорезались в гневное оппозиционно-интеллигентское нытье (в стиле «Яблока» или Александра Минкина) — и слышались в этом нытье неизбывная тоска по оставшейся вне досягаемости кормушке, гнев на тех, кто к ней прорваться успел, и надежда на то, что будет и на нашей улице праздник.
Затем, на исходе 90-х, реальные наследники тех, кто на самом деле обеспечил «августовскую революцию» 1991 г., наследники образованного и активного советского большинства — так называемые «новые средние» — устроили еще одну, правда, незамеченную, революцию. По внешней своей форме эта революция была «славной» — быстрым и эффектным приходом к власти нового лидера на фоне эффективных дворцовых интриг и медийных атак. Но «путинская» революция 1999 г. — как и ельцинская 1991 г. — не имела бы ни малейшего шанса, если бы ее авторами и реализаторами были те, кто потом приписал победу себе (в одном случае — сплотившиеся против лужковской угрозы кремлевские-березовские, в другом — еще более немощные межрегионалы с демороссами). И в том, и в другом случае страну оттащила от края пропасти стихийная сила миллионов — миллионов, наученных горьким революционным опытом XX века, миллионов, инстинктивно сторонившихся социальной войны, миллионов, способных решительно повернуть огромную страну, но не имеющих ни знаний, ни инструментария для того, чтобы правильно и точно рулить дальше.
Профессиональные же рулевые — как в 1990 г., так и 10 лет спустя — оказались недостойны своего народа. Они использовали колоссальный шанс и массовый энтузиазм (в 90-х — стихийного «ельцинского большинства», выстраданно голосующего в поддержку «курса реформ» на волне гиперинфляции в апреле 1993 г.; в 2000-х — массы «новых средних», так называемого «путинского большинства», вот уже шесть лет подряд цементирующего страну) для мелких гешефтов, сведения счетов и яростной защиты своего мажорского права на исключительность. С одной поправкой — впрочем, не очень существенной — сохраняя в неприкосновенности основы «монклоаки», на сей раз лидирующие позиции заняли не «демократы», а «аппаратчики».
Второй срок Путина — силами этой специнтеллигенции — рискует повторить главную беду второго срока Ельцина и стать сроком упущенных возможностей.
Потому что мелкотравчатость, непрофессионализм и жадность «прослойки» таковы, что, как и семь лет назад, она готова пожертвовать прежде всего тем, кто все эти годы экранировал ее от обманутого и подставленного народа, — первым лицом. Как в конце 90-х все силы нынешних защитников свободы слова, демократии и иных достижений славной ельцинской эпохи были брошены на изничтожение, стирание в пыль и превращение в посмешище «великого демократа и реформатора Ельцина» (слова Березовского, начавшего множество самых злобных и разрушительных антиельцинских информационных войн), так и сегодня собственную несостоятельность «политический класс» России пытается спрятать под обломками репутации Путина.
Пустославие
Как и в конце 90-х, в середине 2000-х главным оружием стало опустошение идеологии. Запретив вовсе не критику власти (самые злобные критики власти — активные соучастники процесса), а любой спор по существу, хозяева информационных площадок сталкивают между собой разного рода симулякры, а точнее сказать — симулируют идейную и политическую борьбу.
Обвинения в окончательном удушении свободы слова, с очевидностью, не могут быть признаны справедливыми — в конце концов, контроль над телевидением, как показал опыт целого ряда стран-жертв оранжевых технологий, ничего не решает, а в радийном и интернет-пространствах говорят сегодня все, что угодно, и о ком угодно. Так что можно понять возмущение Путина, когда ему, непрестанно барахтающемуся в бурном и липком потоке назойливого мифа про «кровавый путинский режим», вдруг пытаются задавать вопросы о том, почему ее — свободы слова — нету в путинской России. Отнюдь! Свободы слова хоть залейся. А вот с гласностью проблемы…
Когда в разгар горбачевской перестройки в передовых интеллигентских кругах требовали от «партии и правительства» дать народу вместо гласности свободу слова, отмечалось: гласность — это вовсе не свобода слова. Потому что свобода — это свобода говорить о чем угодно. А гласность — возможность сказать вслух о том, о чем и так все знают и думают.
Сегодня свобода слова трещит под нажимом андроидов-нивелляторов — но держится. В конце концов, на ее защиту встанут многие, да еще и президента на помощь позовут (а он, чем черт не шутит, возьмет и поможет). Гласность же рухнула — слишком мощные силы объединились против нее.
Информационное пространство подверглось зачистке — тем более жестокой, что не осталось практически ни одного «сусека», где не поскреблись бы (будь то воинствующие «либералы», будь то идеологи режима). Табуированию подверглись при этом не те смыслы, которые несут угрозу той или иной политической силе. Под запрет попала сама возможность существования смыслов вне приоритетов тусовки. Оспорено право действительности диктовать интеллигенции повестку дня.
Так на современном этапе возродилась основная PR-технология времен развитого социализма — технология приписок, технология подмены ответственности отчетностью. Диктатура регистраторов приобрела характер тотального разложения. Ее апогеем является экономическая показуха Минфина, когда гигантский ресурс, подаренный России всемирной конъюнктурой, используется исключительно для поддержания порядка в публичной статистике. Ее этическим крахом рискует стать обнуление колоссального социально-политического кредита доверия, в который раз выданного власти населением страны (на сей раз под показавшиеся убедительными обещания нацпроектов).
Так называемая «национализация электронных СМИ» страшна не потому, что используется для пропаганды государственной идеологии. Она становится смертельно опасной для общества потому, что распространяет идеологический фальсификат, контрафактную идеологию, и в этой пиратской идеологической деятельности такие рупоры, как «Пусть говорят» и «Аншлаг», оказываются куда более мощными инструментами национального растления, чем любые проповеди фашизма и/или оранжевого бунта. Превращение ТВ-медиа в пропагандиста пустяков — это первый шаг на пути к социальному иммунодефициту с последующей трансформацией СМИ в средства массовой ненависти.
Далеко не самый сильный, но очень яркий пример пустократии в действии — история про объединение ПЖ со своими пацаками (в смысле, Партии ЖИЗНИ — писать «жизни» надо только большими буквами, это такое ™ — с партиями «Родина» и пенсионеров) в партию «Справедливая Россия». Но вот появляется соглашение об объединении трех партий. Что главное в этом тексте? А вот что: «В названии новой партии должны сохраниться ключевые слова нынешних названий партий».
И это — честная демонстрация того, что на самом деле важно для гг. Зотова, Миронова и Бабакова, верных продолжателей дела Кин-дза-дзы в российской политике: действительно, общество, не знающее цветовой дифференциации штанов, недостойно иной политической цели, кроме борьбы за эту самую дифференциацию. Самое важное в платформе «актуальных левых» — сохранение лже-брэндов, не связанных в общественном сознании ни с чем, кроме имен лже-лидеров, двое из которых, навязанные своим партиям со стороны (чтобы придержать слишком ретивые политические субъекты), вообще не присутствуют в массовом сознании, а третий — считающийся самым влиятельным — набрал, при помощи всех своих пацаков, целых 0,8 процента голосов на выборах 2004 г.
И все это — тогда, когда «левой», социалистической проблематикой буквально забита реальная повестка дня! Но такие проблемы, как патологический разрыв между уровнями оплаты труда — «средним» по стране, «средних» в крупных городах и московско-питерского «топа», как провал пенсионной политики, как катастрофическая пробуксовка в политике образовательной, как позор бродяжничества и нищенства, как морально-биологическое вырождение в алкоголизированных депрессивных регионах (докатившееся до общенационального позора — убийства семьи с маленькими детьми в Алтайском крае несовершеннолетним наркоманом) — такие проблемы не значат ничего в сравнении с главным: через какую букву писать «ЖИ-ШИ».
Пожелав на прощание лидерам нового объединения назвать свою партию исконным чатлано-пацакским словом «КУ» (которое, как известно, включает в себя все остальные слова, в том числе «жизнь» — простите, «ЖИЗНИ», а также «пенсионеры» и «Родина»), отметим, что табуированы не только «левые» проблемы. Под негласным запретом — и все настоящие «правые» политические темы (собственность на землю; эффективность бизнеса; ликвидация тотальной и обязательной системы частно-государственного крышевания бизнеса; отсутствие внятных — на общенациональном уровне — оценок главных событий в истории страны; сохранение тотальной коммунистической топонимики и т.д. и т.п.). Зато ключевым вопросом, обсуждаемым на всех этажах официально-бюрократических башен, становится понятие «глокой куздры» как основы нового национального дискурса, а главными темами общественных дискуссий — «третий срок» и борьба за Проливы.
Чем же обеспечивается удивительное единство «правых» и «левых», «демшизы» и «фашизоидов», «силовиков» и «либералов»? Почему всем им так важно создание псевдореальности, подмена политики иллюзией борьбы, а идеологии — очередной «галочкой» в отчетности?
В ожидании GG
Потому что тотальное «засекречивание реальности», перевод идеологии в режим работы «безбумлита» из Москвы-2042, постоянное усиление пиара в той его специфической форме, когда связи есть, а общественность выведена из рассмотрения — все это важные составные части инициированного в России процесса управляемой социальной истерии. Процесса, традиционно запускаемого в ситуации утраты эмоционально-психологического контакта между обществом и властью.
Сутью этого процесса всегда — в смутные времена начала XVII века, под «совиными крыльями» Победоносцева или в годы финального бровеносного застоя — было общеобязательное ханжество. Тот самый «развитой постмодернизм», когда единственным носителем смысла любого высказывания признается его авторство (ну и, соответственно, принадлежность автора к той или иной авторитетогенной номенклатуре). И когда под жестокий запрет попадают любые попытки «ностальгии по настоящему», любые эмоционально-психологические проявления, претендующие на искренность.
Очевидно, что именно «искренность» (инициативность) в проявлениях —вне зависимости от конкретной политической или идеологической позиции — осознается номенклатурами как прямая и явная угроза. Очевидно также, что чем более тотальным становится ханжество, чем более всеобщий характер приобретает — на бытовом уровне — настроение «чума на оба ваши дома», тем настоятельней ощущается потребность в интенсивной имитации идеологической искренности, тем сильнее становится истерическая накачка бюрократических технологий эрзац-эмоциями. А главное — возможность выхода за пределы «истерического материализма» яростно отрицается не с позиций «истины» или «интересов», а как бы с точки зрения морали и стыда, — как несистемная, маргинальная.
В конкретной ситуации сегодняшнего дня истерическая накачка «на встречных курсах» интенсифицируется с двух сторон — как псами режима, так и шакалами протеста.
В «либерально-интеллигентской» среде в течение нескольких лет радикально изменился уровень требований к мотивации оппозиционных настроений. Пройдя через этапы «власть полезно ругать, чтобы она не успокаивалась и лучше работала» (2000-2002) и «власть нужно ругать, потому что в этом состоит роль интеллигенции» (2002-2003), наследники мудрого Табаки вышли на новые рубежи: сначала «власть — дерьмо по следующим причинам» (2003), затем «власть — дерьмо по определению» (2004-2005) и, наконец, «дерьмо — потому что власть» (2006). Мэйнстримом — и ощущать это мэйнстримом вовсе не мешает маргинальность и немногочисленность тусовки — стало брезгливое презрение к власти (именно на этой базе эмоциональное сродство позволило бывшим непримиримым — от национал-большевиков до либерал-космополитов — так легко забыть прежнюю взаимную ненависть). «Соревнованием дня», по аналогии с известным сюжетом Ильфа и Петрова, оказался конкурс: кто последним откажет режиму в признании, чтобы не позже Англии и не раньше Греции.
Тот же путь прошли и «охранители». Согласившись с экстремистской стилистикой как с общепринятым форматом, они совсем «потеряли стыд» — а точнее говоря, резко снизили уровень качества собственных высказываний, сохранив — взамен никому не нужного «о чем» — единственное требование к любому тексту: «за кого».
Априорность ругани вышла на уровень сорокинских писем к Мартину Алексеевичу. Фантастическую картину представляет собой в этом контексте «действующая модель страуса» — дискуссионная площадка в «живом журнале» (ЖЖ). Истерическая накачка значимости коммунально-кухонных разборок нужна здесь ради достижения одной-единственной цели: постоянной демонстрации Риму и Миру вымышленного факта наличия у нации воспаленной и действующей совести. Между тем, оказалась публично дискредитирована сама возможность позитивной, неистерической системности. Интересно, что, конструируя в своем последнем романе «ЖД» образ «третьего пути», наиболее последовательный антагонист «варяго-хазарского дуализма» Дмитрий Быков находит единственную возможность морально допустимой самоидентификации — с бормочущими, маргинальными, обезъязыченными «васьками». Владимир Сорокин, абсолютизировав «антипатриотические» предрассудки либеральной интеллигенции, вкладывает в уста колдуньи-частушечницы такой образ не вполне опричного будущего: «С Россией будет ничего». А наиболее отстраненный акын современности, Виктор Пелевин, делегирует всю свою антивампирскую риторику кормовому гастарбайтеру.
Тем временем потребность «народной души» в моральном авторитете, в ответе на вопрос «что такое хорошо?» и в настоящем Good Guy нарастает тем сильнее, чем дольше перекрываются эмоциональные клапаны во властно-общественных коммуникациях. Недавний поразительный локальный эффект — когда во время опроса на радио «Эхо Москвы» подавляющее большинство радиослушателей поддержали не какую-либо из существующих партий или тусовок (от «Единой России» и «Справедливой России» до «Другой России), а проект (вернее, слух о проекте) во главе с Михаилом Барщевским — это очень тревожный (хотя и социологически ничтожный) индикатор: сохранившейся образованной прослойке до такой одури надоело иметь дело с политическим контрафактом, в котором нет — ни справа, ни слева, ни во власти, ни в оппозиции — ни одного умного лица, что она готова подержать любое лицо, которое хотя бы внешне, в формате телекартинки, сойдет за умное.
Следует отметить, что портретная галерея власти и оппозиции в этом смысле зияет вопиюще. Те, которые еще недавно могли — здесь имеется в виду исключительно имиджевая сторона дела — «сойти за умных» (Александр Жуков, Дмитрий Козак, отчасти Олег Морозов) отодвинуты от авансцены. Остальная публика колеблется между двумя имиджевыми нишами, точно определенными тем же Пелевиным. При этом идеологические предпочтения гражданина (если он хотя бы немного адекватен) определяют только одно: куда именно отнести соответствующего политика. Так, если вы — либерал, то вам не миновать огорчения: какие же они клоуны, эти Немцов, Касьянов и Каспаров. Что уж там говорить о единороссах… Ну, а если вы — государственник, то, наверное, легко найдете клоунские черты в «преемниках», сосредоточив на оппозиции всю силу своей гомофобии.
Единственным Good Guy’ем в наших рядах остается — правильно — президент Путин. Несмотря ни на что, его массовая популярность по-прежнему высока — а путинское большинство продолжает объединять осколки «новых средних», «государственников», «демократов» и прочих претендентов на роль нормальных граждан нормальной страны. Но перенасыщенность раствора всеобщей неудовлетворенности делает вполне представимым мгновенный перещелк в общественных настроениях, когда две пелевинские ниши внезапно схлопнутся и наступить новое, разрушительное и необратимое, всеобщее согласие с отчетливым оранжево-коричневым оттенком.
Незачет
Эта тупиковая ситуация — комплексный провал интеллигенции как сообщества, как «прослойки», как человеческого типа, провал — несмотря на все ее творческие и этические достижения, не взирая на все авансы, выданные ею себе самой на протяжении более чем ста лет самосознания, и на все тяжелые выплаты по долгам, выпавшие на ее долю.
В основе этого провала — моральная несостоятельность: неспособность к нравственному форматированию общества, тесно связанная с нежеланием и системным неумением отвечать за последствия собственных слов, мыслей и действий. В основе его — профессиональная несостоятельность, всепроникающий инфантильный дилетантизм, подталкивающий своих носителей к выбору — в любой ситуации — в пользу имитации деятельности, а не собственно продуктивного труда. А главное, в основе этого провала — тотальная личностная несостоятельность, неспособность соответствовать требованиям времени, всеобщая (и совершенно интернациональная) местечковость.
Самое печальное и мрачное — это то, что все это, несмотря на табу, очевидно всем, и прежде всего самой интеллигенции. В собственную состоятельность и значимость всерьез верить невозможно — пусто место свято не бывает. Чем дальше движется время, тем больший страх пронизывает ее душу — несостоятельность всегда предвещает, что скоро наступит время отвечать по счетам. В панике самые несостоятельные, наиболее остро чувствующие, чье мясо съела кошка, бросаются поджигать прерию навстречу пожару. Отсутствие морального авторитета нужно срочно скомпенсировать градусом фрондерской истерики, а на место реальных угроз — срочно водрузить чучело врага.
Полностью легализованная и ставшая мэйнстримом на уровне лидеров общественного мнения инсценировка морально-политического противостояния охватывает «малых сих» с силой жернова на шее. «Платино-иридиевый эквивалент» неуважительности, презрения, чванливой и пронизанной снобизмом злобы форматирует народную нравственность. Зощенковская кухня («тут как раз случилась драка») из пародии превращается в архетип правильного и общепринятого решения конфликтов, провоцируя трансформацию народа в толпу.
Единственный способ остановить «съезд крыши» во всероссийском масштабе — это вернуться в реальность, к разговору по существу, к спорам по делу. Но пустота боится природы, и пустократия консолидирует все свои силы для того, чтобы не дать пустоте заполниться.
Вот почему ответственность интеллигенции за возможность срыва социума в штопор сегодня не просто огромна. Она перестает быть коллективной. Она становится индивидуальной. Просто потому, что как общность интеллигенция провалилась. Это факт. А вот персональная история каждого человека, еще недавно с гордостью относившего себя к интеллигенции, продолжает оставаться историей свободной личности, обладающей личной ответственностью и правом выбора. И пока в стране остается хотя бы один человек, кто смеет и хочет называть себя интеллигентом, — именно он, этот человек, лично отвечает за исход противостояния России и пустоты.
