Французский бунт, а если выразиться точнее, то бунт парижских арабов-иммигрантов, только кажется бессмысленным и беспощадным. Во-первых, его давно ждали (а теперь с полным основанием ждут продолжения в будущем). Во-вторых, логика его зарождения и развития вполне понятна и даже хорошо отработана. Правда, не во Франции и не в Европе.

Несколько лет назад я прожил неделю в том самом парижском пригороде Сен-Дени. С виду - улучшенная версия окраинных районов наших столиц. Скучная социальная застройка, скучные типовые башни по 12 - 16 этажей. Среди скучного типового благоустройства резвились толпы бездельников-подростков. Правда, вреда тогда не причиняли.

Запомнилась только занятная местная традиция - не платить за метро. Веселые иммигрантские парни один за другим могучим прыжком перескакивали через турникеты. Контролеры не вмешивались, да и вообще старались не показываться на глаза.

Конечно, это были мелочи. Обездоленные еще не решались заговорить в полный голос. Гроздья гнева только еще начинали зреть.

То, что там сегодня происходит, сравнивают с 68-м годом, когда досадный эпизод - недопуск парней в женское студенческое общежитие - дал толчок чуть ли не к революции, изменившей облик Французской Республики.

Но ничуть не меньше это похоже на повседневный быт Большого Ближнего Востока. От Алжира до Афганистана безработная городская молодежь буйствует, борется с властями, ходит на демонстрации и погромы. Сознательная ее часть состоит в подпольных радикал-исламистских структурах и кует кадры террористов, смертников, ниспровергателей арабских диктатур и монархий, мучеников интифады, бойцов иракского и афганского резистанса. Прочие дислоцируются в местах проживания и ждут сигнала, чтобы обеспечить массовидность акций.

Политкорректность заставила объяснять это неудачным стечением внешних обстоятельств - бедностью, безысходностью, антидемократическим стилем властей или оккупантов и прочим в том же вкусе. Нелепость этих штампов и так очевидна каждому, кто не зажмуривает глаза, и уж очевидна вдвойне, когда то же самое начинается в богатой и пока что открытой Франции.

На самом деле, если смотреть с "иммигрантской" стороны, то все обстоит вполне просто. Ближневосточные иммигрантские общины стали во Франции достаточно многочисленны и организовали привычную для себя жизнь, органически включающую в том числе и насилие, и бунты, и все прочее. Они не чувствуют себя французами и связаны лояльностью не с Францией, а со своим религиозным и этническим сообществом.

Отсюда вытекает и самый, возможно, вероятный из сценариев дальнейшего хода событий - назовем его инерционной арабизацией. Франция будет обустраиваться по логике арабских стран, из тех, что побогаче, вроде Саудовской Аравии (а если угодно поискать другие ориентиры, то по логике таких многорасовых государств, как ЮАР - с богатым меньшинством, в основном белым, и недовольным большинством, в основном черным).

Что так, что эдак, но богатые города и территории начнут отгораживаться от бедных и злых. Преуспевающие анклавы станут обводиться линиями укреплений, укроются за кольцом специальной охраны, и только они сохранят облик той уютной Франции, в которой безопасно бывать туристам. Лишь время от времени покой этих сеттльментов будут нарушать террористические рейды, взрывы и захваты заложников.

Что же до обездоленных земель, то они станут приложением, с одной стороны, неких "программ развития", нацеленных на стабилизацию их жизни, а еще больше - на стабилизацию психики живущих в осаде богачей, а с другой стороны - мишенью карательных рейдов. Ясное дело, получит развитие и дифференцированный подход к личным правам. Обездоленных будет разрешено (де факто) пытать, а в подозрительных случаях и убивать без суда.

Вот такая жизнь - на долгую, долгую перспективу.

Это не больные фантазии. Это реальность большого числа стран, в том числе и небедных. Правда, и не европейских.

Что же до европейских ответов на арабский вопрос, то их может быть даже несколько.

Покопавшись в европейском и французском историческом багаже, можно, например, вытащить оттуда нацизм и фашизм. В умеренной и рационализированной версии, за которую агитируют крайние правые лепеновского разлива. Назовем такой сценарий национал-французским.

Франция замкнется в государственных и этнических границах. В общественном устройстве воплотятся авторитарно-националистические мечты. Нелегальных иммигрантов железной рукой выставят за дверь. Потом дойдет очередь и до легальных. Потом - до иммигрантов, ставших французскими гражданами. Потом настанет время проверить и доброкачественность "старых" французов.

Фашизму и полуфашизму часто не удается удержаться в рамках умеренности и  рациональности, даже если верность этим рамкам первоначально торжественно провозглашалась.

Помимо прочего, это может попутно означать и конец единой Европы или, по крайней мере, французского участия в ней. Но вряд ли стоит разбирать такие подробности. Франция эпохи Ширака не похожа на Германию эпохи Гинденбурга и даже на Францию эпохи Петена.

Упадок рождаемости, старение коренных жителей, привычка жить в покое и комфорте, непривычка делать черную работу (сегодня ее выполняет та часть иммигрантов, которая не бунтует) - все это ставит под большой вопрос реальность действительно серьезного националистического поворота, который потребовал бы не только духовного отречения от либеральных ценностей, но и вполне реальных материальных жертв.

Все это весьма повышает шансы сценария, так сказать, социал-шираковского, гармонически соединяющего центристскую риторику президента Ширака с политкорректно-популистскими рецептами его критиков-социалистов.

Премьер де Вильпен, кажется, уже провозгласил какую-то госпрограмму, "улучшающую положение молодежи". Чрезвычайно удачная мысль - странно, что не пришла в голову раньше. Тем более что из таких программ и из таких начинаний  состоит, можно сказать, вся французская история после революции 68-го года. Они-то и загнали Францию в тупик.

Революционный 68-й оставил заветы, которыми более или менее руководились все последующие французские правительства. А именно: жизненный уровень должен быстро расти, все блага, от высшего образования до жилья, должны быть общедоступны и доставаться гражданам безо всякого приложения труда.

Чтобы создать этот рай для нетрудящихся, пришлось обложить непомерными налогами всех, кто трудится, держать под госконтролем экономику и плюс к тому -  в непомерных количествах ввозить рабочую силу с Юга (поскольку на первые волны иммигрантов-алжирцев и сенегальцев все эти блага не распространялись).

Со временем, когда экономические выгоды от притока приезжих пошли на убыль, прорезались выгоды политические: новые граждане стали опорой социалистов.

Это сейчас французские арабы начинают брать свою судьбу в свои руки, а в предыдущие четверть века социалистические политики считали их неплохим электоральным приобретением. И платили им по векселям: держали открытыми каналы для въезда, в том числе и нелегального, подключали иммигрантов, даже и неграждан, к системам вспомоществования и к прочим наслаждениям французского общества благоденствия.

Конечно, такое счастье не могло быть навсегда. То, что общество благоденствия съело само себя, начало ощущаться уже в начале 90-х. Экономика забуксовала (и с тех пор так и буксует), все больше становилось безработных. Полуграмотные обладатели общедоступных дипломов о высшем образовании и почти совершенно неграмотные выпускники государственных средних школ просто не могли занять рабочие места, требующие квалификации.

И тогда, чтобы безумие стало полным, социалистическое правительство Лионеля Жоспена дало бой этим трудностям: провозгласило сокращение рабочей недели до 35 часов и понижение пенсионного возраста.

Культ удобств, наслаждений и дармоедства, неуважение к труду и умениям стали политической идеологией французских властей - и левых, и (с некоторыми словесными нюансами) центристско-шираковских. Эти настроения идеально попали в резонанс с традиционными, импортированными с Юга, мифами иммигрантских общин.

Во французскую общественную реальность начала ХХI века весьма удачно вписался миф политического исламизма - что "обездоленный" (т.е необразованный, ничего не делающий человек) имеет право предъявить счет и властям, и собственным работающим соседям, не обременяя себя при этом никакой лояльностью к ним, особенно если они - "неверные".

 Разумеется, радикалы-громилы слышат в свой адрес слова осуждения, зато "умеренные" пропагандисты той же самой идеологии сумели неплохо ужиться с местными левыми и ввергли в растерянные метания местных центристов-популистов, именующих себя правыми.

Официальные правительственные планы заняться некоей социальной адаптацией молодых арабов (на государственный счет и против их желания чему-то их учить, а также искусственно создавать для них не требуемые ни ими, ни экономикой рабочие места) - это обещание еще разок повторить давно уже пройденное.

Власти обещают воспроизвести все ту же политику государственного патернализма, которая, во-первых, обходит по касательной корневые проблемы, а во-вторых, уже и не может всерьез осуществляться, потому что на нее неоткуда взять денег.

А если так, то социал-шираковский сценарий приговорен остаться словесной конструкцией, очередной порцией заискиваний перед хулиганами. Он лишь имитирует ответ на главный вопрос нынешнего кризиса: способно ли французское общество ассимилировать иммигрантов, чтобы они сами определились как французы, европейцы и люди Запада?

В нынешнем виде и при нынешней политике оно на это не способно. Но так ведь было не всегда.

Напомним поэтому о возможности еще одного сценария - ревизионистского. То есть подвергающего ревизии те плоды революции 68-го года, от которых есть еще шанс отречься.

Ассимиляция мигрантов забуксовала лишь несколько десятков лет назад. Между тем, Франция уже лет полтораста - страна массовой иммиграции. Итальянцы, испанцы, восточноевропейцы волна за волной селились здесь и успешно превращались во французов. Сегодня среднестатистический французский гражданин - вовсе не носитель некоей "чисто французской крови", даже если предположить, что когда-нибудь это было так.

Вот пример, который постоянно у всех на глазах - самый популярный из патриотических французских политиков (и один из главных действующих лиц нынешних событий) министр внутренних дел Николя Саркози, сын венгерского дворянина-иммигранта и француженки с еврейскими корнями.

"Это просто выходит из ряда вон, когда некоторые озабочены терминами, а не реальными событиями". Саркози возмущен и, кажется, растерян той волной левого и центристского гнева, которая накатила на него за то, что он назвал громил "сбродом" и пообещал остановить их твердой рукой.

Волей-неволей, он станет живым тестом, который покажет, к чему сегодня готово французское общество, а к чему нет. До кризиса сторонник либеральной экономики и твердой политики Саркози считался первым кандидатом в президенты 2007 года. Если после событий его акции не упадут, значит и у ревизионистского сценария есть еще кое-какая перспектива.

Если машина популистского патернализма будет сломана, то нормализуется не только экономика, не только пенсионная система и не только система образования.

Если не станет механизмов материального и морального поощрения паразитизма, то вновь заработает и система отбора, которая многими десятилетиями естественным порядком фильтровала поток приезжих, закрепляя тех, кто хотел вписаться в новое для себя сообщество, и выталкивая тех, кого это сообщество не устраивало.

Вопрос о радикальном исламизме, о замкнутости иммигрантских общин, о привнесении во французскую жизнь традиций агрессии и паразитизма начнет терять остроту. Если перед мысленным взором иммигрантов перестанет маячить халявный пирог, то они разделятся на тех, кто готов сам заработать себе на кусок круассана с камамбером и на тех, кто в этой новой реальности ощутит себя лишним. И вторые из них, может быть мирно, а может и хлопнув дверью, откочуют в другие края.

Сегодняшняя Франция - подлинный больной человек Европы, ей особенно неуютно на ветру нынешнего всемирного кризиса. У Франции примерно те же болезни, что и у ее евросоюзовских соседей, только зашедшие дальше. Видимо, ей и придется показать на себе, можно ли еще эти болезни вылечить.