Cпоры о многопартийности и гражданском обществе обычно уходят в сторону обсуждения проблем структурного характера, при этом редко задумываются о трудностях в обмене политическими идеями, концепциями, программами и т.п. Между тем осмысление проблем российской политики и общение по этому поводу сильно затруднено отсутствием адекватного языка.

В политике (как, впрочем, и в других областях общественной жизни) мало какие факты и явления представляются столь же реальными и определенными, как объекты материального мира. Рассуждать о молотках и помидорах проще, чем о взаимоотношениях общества и власти, причем не только потому, что общество и власть сложнее устроены. Дело в том, что общество и власть нельзя ни потрогать, ни увидеть, ни замерить прибором, и каждый вкладывает в эти слова свой смысл. Политическое явление и даже отдельный факт превращаются во что-то осязаемое и доступное для обсуждения только будучи выраженными в словах. Язык и есть тот прибор, который позволяет «зафиксировать» предмет. Поэтому конструкция этого прибора, т.е. базовые понятия и соотношения этого языка, в значительной степени определяют способ восприятия реальности (в данном случае – политической), т.е. политическую ментальность.

За многие десятилетия, когда политика творилась в Политбюро и аппарате ЦК, а затем доводилась до партактива и населения в виде информационных сообщений программы «Время» и газеты «Правда», общество имело мало возможностей говорить о политике. Говорить на языке газеты «Правда» можно было только под принуждением, и в ходу были два альтернативных языка – язык анекдотов и язык кухонных разговоров. В узких группах диссидентов были выработаны свои эрзац-языки, приспособленные к обслуживанию той или иной диссидентской идеологии – «возвращение к истинному социализму», антикоммунизм, правозащитное движение, различного рода национализм и т.п.

Когда в конце 80-х - начале 90-х годов в России после десятилетий съездов и информационных сообщений вновь возникла политика (не та, за которую сажают, а политическая жизнь в обычном значении), появилась и необходимость в языке для этой политики. Диссидентские языки вырвались на широкий простор, при этом наибольшее распространение получил язык «демократический» - при его помощи выражала и осмысливала себя «демократическая» («антиноменклатурная», «антикоммунистическая») революция. Этот язык был относительно пригоден для борьбы с тоталитарным государством, с партийной машиной КПСС, для борьбы за «свободу слова», «права человека», «демократию», «рыночную экономику», «достойную жизнь» (эти слова взяты в кавычки не для выражения иронии, а с целью подчеркнуть условный, мифологически-наивный характер наполнения этих терминов).

В посткоммунистической России весь спектр антисоветско-демократическо-либеральных языков быстро обнаружил свою ограниченность и непригодность для формулирования и осмысления потребностей и задач, возникающих в новой жизни. Однако за прошедшие годы так и не удалось выработать никакого политического lingua franca сколь-нибудь серьезной выразительной  силы. Не случайно в «приличный» политический язык так легко влились понятия и термины бандитского происхождения: разводить, разруливать, беспредел, наезд, откат, заказ, мочить и т.п. Очевидно, язык братков оказался гораздо более пригоден для описания реалий российской политики и экономики.

В разных частях политического спектра продолжают существовать различные политические языки, большей частью ведущие свое происхождение от языков диссидентской и перестроечной поры. Вместе с убогостью понятийной структуры они унаследовали и слабую совместимость друг с другом – они оперируют совершенно различными категориями, практически не переводимыми с одного языка на  другой без катастрофического искажения или  потери смысла.

Большинство политических экспертов используют наспех перелицованный язык советского обществоведения с прививкой западной социологии и политологи. Это эклектическое образование слабо улавливает современную российскую специфику. Понятия «власть», «собственность», «федерализм» означают в нынешней России не совсем то, а иногда совсем не то, что в традиционной западной науке. Как продемонстрировали, в частности, Максим Соколов и Юлия Латынина, язык средневековой истории зачастую гораздо лучше описывает сущность ключевых явлений российской политики и экономики.

«Демократы» унаследовали от антикоммунистов и правозащитников язык с центральными понятиями «власть», «общество», «демократия», «свобода», «права человека», «общечеловеческие ценности». В узком пространстве, определяемом этими категориями, чаще всего и теряется смысл реальных явлений и процессов. Терминология общечеловеческих ценностей удобна для риторики обличения властей. Несложно выстраивать логическую оппозицию «власть – общество», называя термином «власть» скопом и кремлевскую администрацию, и московского мэра, и провинциального чиновника, но при этом сложно надеяться на глубину осмысления. Излишне говорить, что проблемы государственного строительства и национального сознания при переводе на этот язык превращаются в лучшем случае во что-то бессмысленное, а в худшем – в предмет для гневной отповеди в адрес все той же «власти».

Язык, ведущий свое происхождение от диссидентов-националистов, потенциально способен опереться на глубокую традицию, освоить наследство славянофилов. Этот язык мог бы претендовать на то, чтобы обсуждать на нем место России в мире и в истории. Это дерево имеет могучие корни, но развитие его отягощено как радикально-националистическими отростками, так и противоестественным симбиозом с наследниками «красной идеи». Кроме того, даже наиболее респектабельные версии этого языка плохо приспособлены для восприятия современных экономических реалий.

Либеральная традиция (в ее классическом понимании) обладает собственным мощным и хорошо развитым языком, но он распространен в основном среди специалистов (в первую очередь экономистов) и практически не представлен в политической жизни. Этот язык ориентирован в первую очередь на социально-экономическую составляющую жизни общества, на деятельность индивидуальных субъектов общественных отношений. Проблемы государственные, национальные и культурные обычно считаются тут производными или вообще квалифицируются как псевдопроблемы.

Такая языковая разобщенность даже в рамках политической элиты сильно затрудняет взаимопонимание и согласование позиций. Общая часть описанных языков едва ли не сводится к джентльменскому набору рабочих терминов, перенятых у бандитов.

Конечно, в плюралистическом обществе никакого единого политического языка быть не может. В зрелых политических системах функционируют несколько политических языков (в спектре социалисты – либералы – консерваторы), они различаются по горизонтали (по партиям) и развиты по вертикали (по линии эксперты - активисты - массы). Но при этом общая часть языков разных партий достаточно велика (если не считать внесистемных радикалов), причем общим является не только набор основных терминов, но и их смысловое наполнение. Такое единство в понимании базовых категорий и ценностей делает возможным мирную и устойчивую политическую жизнь.

Стремление к мирной и устойчивой жизни в России сильно способствует возрастающему интересу к идеям и идеалам консерватизма. Однако попытки различных политических сил объявить себя консерваторами быстро наталкиваются на принципиальные сложности. Лабораторное конструирование здоровой правоцентристской позиции по методу Агафьи Тихоновны, то есть путем соединения лучших частей из вышеупомянутых политических концепций, осложняется слабой совместимостью языков, на которых эти концепции выражаются.

Чтобы не синтезировать химеры, полезно обратиться к историческому опыту, тем более что бережное и вдумчивое и отношение к традиции входит в само понятие консерватизма. Вершинное достижение русской общественно-политической мысли – сборник «Вехи» - задает тот уровень осмысления проблем свободы и власти и то качество либерально-консервативного синтеза, к которым нужно стремиться российским консерваторам. Тем, кто претендует на это звание, предстоит дорасти до понимания и усвоения веховской традиции, чтобы действительно выработать цельную консервативную позицию, адекватную нынешней России. Новая сила может заявить о себе только новым языком, и она должна выработать этот язык и превратить его из языка клуба в язык реальной политики.