Короткая редакционная статья, служащая зачином данной дискуссии, предлагает нам ответить на вопрос: “Может быть разумней всего вместо очередного раунда упразднений и слияний отдельных министерств взять да и упразднить само правительство как самостоятельную ветвь власти?”. Обосновывается это предложение указанием на дурную структуру, неэффективные механизмы управления, избыточные функции государства, неадекватные расходы… Логичный читатель должен додумать про себя слово “коррупция”. Подобная аргументация подталкивает к тому, чтобы за правительство заступиться и сказать “не трожь”, ибо все перечисленное является неотъемлемым свойством любого цивилизованного государства, достигшего, с одной стороны, известной степени функциональной сложности, а с другой — не обладающего более совершенными технологиями управления, нежели нынешние бюрократические. Я не утверждаю, что более совершенных технологий не может быть. Я утверждаю, что сейчас они не известны и не используются. Поэтому ставить в вину нашему кабинету министров его природные несовершенства — дело некрасивое.

Из вышесказанного не следует, что “правительство” (в смысле кабинета министров) России нужно. Оно мало того, что не нужно, — оно решительно вредно. Однако вредность его состоит не в присущих ему эмпирических недостатках и не в мнимой неэффективности, а в порочном политическом принципе, на котором основана идея “кабинета”. На тех логических противоречиях в конструкции государственного механизма, которые создаются присутствием в этой конструкции “кабинета”. Другими словами — дело не в прагматике, а в принципах государственного строения и в принципах власти. Даже если бы российское правительство было идеально эффективно — его все равно следовало бы упразднить, во-первых потому, что власть, это область, в которой принципы следует соблюдать более жестко чем где-либо (за исключением, быть может, религии), а во-вторых, потому, что несоблюдение этих принципов во имя “эффективности” оборачивается столь чудовищной неэффективностью, что только успевай унести ноги…

Для обоснование этого утверждения мне придется обратить внимание читателя на суждения одного из крупнейших русских мыслителей — Льва Александровича Тихомирова, высказанные им в книге “Монархическая государственность”, содержание которой много шире названия и представляет собой самую полную и последовательную политическую теорию из тех, что были когда-либо изложены в России и на русском языке. Книга эта должна быть настольной для любого, кто пытается думать над политическими вопросами, но, коль скоро это не так, придется потратить время на возведение основных тихомировских тезисов, имеющих отношение к нашей теме.

Одной из особенностей политической теории Тихомирова является решительное разделение таких понятий как “власть”, “государство”, “управление”. Тихомиров постоянно полемизирует с современными ему политическими теориями (прежде всего — либеральными) путающими, смешивающими и сливающими между собой эти понятия. Особенно от него достается тем, кто сливает понятие верховной власти (или “суверенитета”) — простой, единой, постоянной и безграничной, и понятие тех или иных органов управления, которые выполняют те или иные распоряжения этой власти, делаемые в интересах государства, являющегося союзом верховной власти и ее подданных, совокупно составляющих нацию. Тот принцип, на котором строится верховная власть всегда прост — это либо принцип монархии, — власти одного, либо принцип аристократии — власти определенной касты или слоя, либо принцип демократии — власти нации в целом. Каждый из этих типов власти предполагает, что его носителю, суверену, принадлежит вся власть целиком и без всякого изъятия. И единодержавный монархи, и аристократический слой, организованный тем или иным образом, или народ в целом, могут принять на себя прерогативу решения любого вопроса и решить его любым угодным себе способом, это право чрезвычайного решения, отменяющего обычный конституционный порядок является несомненным подтверждением полноты суверенитета.

Тихомиров решительно полемизировал с либеральными теориями “разделения властей”, указывая на то, что “разделенная власть” — это политологический и правовой нонсенс, суверен не может быть “разделен”, он может быть только оттеснен от власти приобретшими самостоятельное значение управительными структурами. Огромное место в исследовании Тихомирова занимает тема восстания бюрократии, восстания имеющих подчиненное значение правительственных структур против верховной власти, оттесняемой к положению Souverain regne, mais ne gouverne pas. Достояние парализованного суверена делится между различными подчиненными структурами — так появляется самостоятельная исполнительная, самостоятельная законодательная, самостоятельная судебная “власти” (а по сути — сепаратистские образования, узурипровавшие различные стороны прав верховной власти). По мнению Тихомирова — либеральные теории “разделения властей”, “сдержек и противовесов” и “составного субъекта власти” описывают не нормальное, а паталогическое состояние государственности, к тому же, по счастью, не достижимое вполне ни при каких обстоятельствах, ибо действительное разделение властей означало бы разложение государственного организма и прекращение его существования. Однако, хотя либерально-бюрократическая утопия не достижима вполне, она является постоянно действующим фактором политики — любая правительственная власть стремится усилить себя за счет ослабления верховной, за счет освобождения от ее контроля, ставимых ею задач и ограничений. Для этого, в частности, управительные бюрократические структуры стремятся интегрировать самих себя, автономизировать себя, насколько это возможно, от верховной власти — создавать “последние инстанции” в пределах своего бюрократического универсума — такими инстанциями, “окончательными и обжалованию не подлежащими” являются верховные суды и кабинеты министров во главе с премьерами, специфической (и худшей) формой того же самого является “представительное правление”, узурпирующее непосредственный демократический суверенитет народа в пользу худшего разряда бюрократии — парламентских политиканов.

Таковы в общих чертах, те “координаты”, которые может дать нам политическая теория Тихомирова для осмысления поставленной нами темы. Однако ее приложение к российской действительности — процедура не всегда простая. С одной стороны, в России, как и почти во всех развитых современных государствах, существует тот тип верховной власти, который называется демократическим. Но демократия, и без того непопулярная у нас (даром что слово “демократ” есть почти матерное ругательство) — наиболее неустойчивая в своем чистом виде форма власти. Чистой демократии нигде не существует — существуют либо демократии “представительные”, или “парламентские”, в которых реальная власть узурпирована правительственным классом политиканов, либо “президентские”, политическая природа которых довольно своеобразна.

Что такое “президентская демократия” — это ограниченное и робкое восстановление монархического принципа властвования при сохранении номинального суверенитета народа. Президенту передаются для реального использования властные полномочия народа, который оставляет за собой только одно право — право выбора человека, который будет осуществлять эти полномочия. Сведение в руках президента и последней законодательной (право подписи на законе и право вето), и последней судебной (право помилования), и последней исполнительной инстанции, мало того — предоставление ему права на чрезвычайные внеконституционные меры, право введения чрезвычайного положения, делают его реальным конституционным монархом. Это понятие здесь упортеблено в смысле противоположном обычному, подразумевающем монархию без суверенной власти. “Конституционная монархия” президента — это суверенная власть без формальной монархии и с оставлением пусть и “отложенного” суверенитета за народом.

В России президентская демократия приобрела еще более резко выраженные монархические черты. Тут невозможна, как в Франции, ситуация “сосуществования” разнонаправленных президента и премьера (недолгий срок премьерства Примакова закончился как раз тогда, когда премьер попробовал не подчиняться, а “сосуществовать”). Оппозиционный парламент, как показали десять лет его существования, также не способен ограничить власти президента. Мало того — переход власти от Ельцина к Путину ввел совсем уже античный монархический мотив назначения римским принцепсом своего преемника — и мало кто сомневается в том, что при последующих сменах власти эта традиция продолжится. Таким образом и от народа, как от конституционного суверена, требуется уже не реальное избрание носителя верховных властных полномочий, а только одобрение выбора, сделанного текущим властителем. Такая политическую форму я уже неоднократно предлагал называть принципатом, разумея под ним римскую практику, определяемую Тихомировым как “делегация народного верховенства единому лицу”. “Власть императорская по существу оставалась не верховной, а лишь делегированной от народа, от senatus populusque romanus. Как при республике самодержавный народ поручал всю управительную власть аристократии, так он передавал теперь всю власть Кесарю… Республика передавала Кесарю все свои права бессрочно”. Политическая природа современной российской власти это “принципат” медленно, но верно выковывающийся из президентской демократии. Формальный властный суверенитет народа — реальное осуществление этого суверенитета президентом, по отношению к которому все прочие властные структуры оказываются в подчиненном, положении “управительных властей”.

Какое же место в этой структуре занимает “кабинет министров”, который у нас числится в качестве “исполнительной власти” (правда и сам президент, в согласии с либеральной “разделительной” логикой — тоже “исполнительная власть”, что только умножает противоречия)? Вольно или невольно он оказывается структурой координации борьбы правительственной бюрократии за автономию от представляемой президентом верховной власти. Управительные функции в интересах верховной власти осуществляют отдельные министерства и ведомства, и их существования вполне достаточно. Реальной управительной работе существование кабинета только мешает — во-первых, потому, что в нем существует негибкое постоянное “разделение полномочий” отнюдь не всегда полезное в управлении, а во-вторых, и в главных, потому, что помимо политики власти, то есть, фактически, президентской политики, существует некая непонятная “политика кабинета”, существовавшая при всех премьерах и всегда несколько отличавшаяся от верховной политики. У бюрократии всегда было нелепое и невозможное в нормальном государстве право на выбор между политикой власти и политикой “главного бюрократического совещания”.

Конечно такая система двух политик, как и система двух следователей, имела свои тактические преимущества для власти, в той степени, в которой она все-таки является не суверенной, а только квази-суверенной. Существование правительства давала президенту некий картбланш на безответственность — Ельцин мог тасовать “младореформаторов”, Черномырдина, Кириенко, Примакова, Степашина — взваливая на каждый кабинет ответственность за те или иные неудачи. Однако этот фактор практически перестает действовать при Путине (хотя последний год и власть и оппозиция пытаются возобновить игру в “мы за президента, но против правительства”). Политика “кувырк-коллегии” невозможна для Путина постольку, поскольку реальная вина за любые серьезные промахи все равно будет возлагаться народом на президента, заявившего о себе, как о действительном субъекте власти. Спрятаться за Касьянова или за любого из его возможных преемников не удастся, а значит и не следует прятаться. Тактическая выгода от существования двух “исполнительных властей” и двух “политик” исчезает — реальная стратегическая проблема реформы государственного строя остается — бюрократия по прежнему могущественна, пользуясь дезорганизующими дырами квази-демократического законодательства она усиливается, прибавляя к той власти, которая ей делегирована сверху, ту власть, которую она может захватить благодаря правовому хаосу. И бюрократический мятеж может стать реальностью, особенно теперь, когда власть ради своего усиления, уничтожила главного соперника “системной” бюрократии — бюрократию “территориальную”. Поэтому укрепление верховной власти должно сопровождаться ослаблением автономии управительных властей, что невозможно без прекращения существования “кабинета министров”.

Конфликт суверенной власти и бюрократического правительства — это не просто конфликт сил или властных группировок, не просто проблема “оптимизации” управления. Это конфликт принципов, который может быть преодолен только при выборе одного из них.