Чем более говорят о культурном упадке, тем более процветает поэзия. Поэтические чтения, конкурсы, состязания, сборники, антологии являются в чрезвычайном изобилии. Развитая клубная жизнь ("бродячих собак" расплодилось немерено), а также электрический интернет поощряют восторг пиитический, и при попытке обозреть творческий расцвет остается лишь констатировать: "Все они красавцы, все они таланты, все они поэты".

К несчастью, количество все никак не переходит в качество, и "Наконец овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень  доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний (...), которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!". Груды бессмысленного эпигонства все никак не порождают из себя, хоть чего-то, могущего запасть в душу, и при взгляде на обильные поэтические труды можно лишь констатировать: "Ну, поработал мужик" – и ничего более.

Что до восторженных откликов, то нужно учесть, что механизмов социализации никто не отменял. При наблюдении не только над поэзией, но и над всей могучей индустрией современного искусства очень велик соблазн констатировать, что перед нами всего лишь овладевшая парой-тройкой технических приемов бессильная бездарность – но много ли соблазнившихся на такую констатацию? Законы светской жизни везде едины - "Попал в стаю собак, так лай – не лай, а хвостом виляй", и кому же охота прослыть неотесанным человеком, не понимающим поэзию. Это что касается внешнего круга. В круге внутреннем (наряду, разумеется, с неизбежными богемными склоками) работают нормальные консолидационные механизмы - "Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку". Ибо если кукушка скажет о петушиной поэзии все, что она про нее думает, а петух ответит взаимностью, разрушится поэтическое сообщество, в равной степени нужное и петуху, и кукушке, которые поэтому не делают другим того, чего не желают себе. Наконец, у ремесленного эпигонства есть то важное преимущество, что, в отличие от высокой поэзии, являющейся переложением языка ангелов на человеческий, т.е. чудом трудно понимаемым, ремесленное эпигонство своими приемами понятно до боли и оттого представляет необычайное удобство для формального анализа. Все механизмы наружу – только сиди, да благожелательно отмечай изощренное мастерство автора.

Конечно, ответ на такое брюзгливое неприятие найден – и довольно давно. Маяковский, которому указали, что его стихи не греют, не волнуют, не заражают, возразил, что его стихи – не море, не печка, не чума. Опять же, одних не волнуют, а других и греют, и заражают – чего же спорить о вкусах? – одну только субъективность тешить.

Все бы так, но один совершенно объективный критерий все-таки есть. До недавнего времени поэзия в своем влиянии на человеческую речь не ограничивалась мероприятиями в "бродячих собаках". Во-первых, существовал обычай неавторского чтения стихов, т.е. люди в состоянии умиления, подъема, воодушевления, опьянения etc. декламировали запавшие им в душу чужие поэтические строки. Во-вторых, поэзия постоянно подпитывала и насыщала бытовую речь устойчивыми оборотами. Хоть шедевры, хоть не шедевры, в большей степени, в меньшей – но все они растаскивались на пословицы.

Известен исторический анекдот о том, как простодушный немец, попав в театр на "Фауста", возмутился автором-халтурщиком - "Ну и облегчил он себе задачу: пишет одними цитатами!". Это, конечно, высшая похвала, которой может удостоиться поэт. Здесь в смысле языкотворчества он стоит вровень с народом-шпрахтрегером, если не выше.

У нас в максимальной степени облегчил себе задачу Пушкин, но в несколько меньшей или пусть даже в сильно меньшей степени будущими цитатами писали все. К тому, что у народа, у языкотворца были и есть звонкие забулдыги-подмастерья, для краткости также именуемые поэтами, все привыкли, как к само собой разумеющемуся, и естественно было ожидать, что и в будущем забулдыги никуда не денутся. Но вот – они исчезли. Последним подмастерьем, которого декламировали в трезвом и пьяном виде, которого растаскивали на пословицы, был Бродский. Новая и чрезвычайно обширная плеяда поэтов – возможно, гении и таланты, возможно – ремесленники и эпигоны, тут всяк волен судить по-своему, но невозможно отрицать, что – в отличие от поэтов прежних эпох – они сами по себе, а язык сам по себе. У них своя свадьба, у народа, у языкотворца – своя. Причем речь идет не только о всем большом народе и о всем живом великорусском языке – тут еще можно сослаться на медленность инфильтрации, но и в сугубо малом народе, в сугубо интеллигентском и даже еще уже – в богемно-тусовочном языке та же картина. Цитатами больше не пишут.

Справедливости ради надо отметить, что среди тех, кто после Бродского, составителями цитат отчасти можно считать поэтов-юмористов, а равно иронистов. Здесь еще что-то просачивается, и это понятно – см. выше про Фому и про Ерему, "изображенные предметы были очень доступны и понятны народу", но, что не вписывается в границы иронии насчет Фомы и Еремы, т.е. то, что считается высокой поэзией, поэзией par excellence, - оно оказывается выключенным из языковой жизни.

Подобно тому, как ругань простодушного немца была почетнейшим лавровым венком для Гете, так неиспользование современной поэзии в повседневной языковой практике есть худший приговор для поэтов. Ведь цитации и декламации оказываются чужды даже самые горячие хвалители и ценители поэзии. Перефразируя Лессинга, "Wir wollen weniger geloben // Und mehr wiederholen sein" - "Мы хотим, чтобы нас меньше хвалили, но зато чаще повторяли".

Вероятно, имеет смысл отделить поэзию от стихосложения, исходя из того, что одно из непременных свойств поэзии – подпитывание языка, что поэты пишут будущими цитатами, а к стихосложению это требование не относятся и стихослагатели просто слагают себе и слагают. Тогда говорить о нынешнем расцвете стихосложения вполне возможно, насчет поэзии – увы.

Говоря о причинах, можно грешить на народ, который сделался таким плохим и ленивым языкотворцем, что совсем не ценит своих многочисленных подмастерьев, можно, напротив, указать, что подмастерья не снабжают языкотворца никакой сколь-нибудь потребной продукцией. Спор может быть бесконечен, но вроде бы и здесь есть один объективный критерий. Тот же Маяковский признавался в том, как он целый день ходил потрясенный прожегшими его строчками из письма Онегина к Татьяне - "Я утром должен быть уверен, // Что с Вами днем увижусь я". Всякий, вероятно, может вспомнить и свой личный опыт потрясения хоть пушкинской, хоть непушкинской строчкой. С субъективной точки зрения автора этой заметки корпус современного стихосложения не производит ничего подобного, хоть убей. Возможно, оттого и случился развод русского языка со стихослагателями.