Еще не встречал соотечественника, гордящегося своей принадлежностью к среднему классу. Понимает, что принадлежит, но не гордится. Не нравится термин. Средний, серый, никакой. Твердый троечник. Почти тварь дрожащая. Нет, он знает, что это словечко общепринято в остальном мире. Но там этот «средний» складывался через долгое выползание из «нижнего», а то и «низшего». Процесс выползания растягивался на несколько поколений, откладывалась копеечка к копеечке, внучка донашивала башмаки, пошитые для отроковицы-бабушки. Стать «средним» было волшебной мечтой. Малейшим повышением статуса кичились, и рассказы об этом передавались как эстафета. Но не у нас. То есть было и у нас — но это теоретическое соображение, за пределами человеческой памяти люди столько не живут. А устную эстафету ради самосохранения прервали.

Правда, в некоторых городских семьях уцелели фотографии на твердом паспарту: приличные люди, не чета потомкам — вицмундиры, пенсне. Или мягкие шляпы и перчатки. А то даже цилиндры и стоячие воротнички. Только никак не выходило поставить себя на их место. Мы были по разные стороны адского вулканического жерла. Там остался в кресле-качалке «господин инженер», а здесь «старший инженер» с зарплатой в 150 рэ, в конце очереди за стиральным порошком истерически кричал, встав на цыпочки: «Не больше пачки в одни руки!» И не было надежды.

Когда же шутница-история, улыбнувшись, дала России новый шанс, наши кухонные философы стали учителями жизни и принялись звать на разные голоса: «Приди, о новый человек! Приди, наш милый средний класс!» Ведь только он, средний класс, кто же этого не знает, создаст полноценную демократию («демократию налогоплательщиков»), гарантирует взвешенное голосование на выборах, обеспечит платежеспособный спрос, стимулирует развитие всего и вся, станет ядром, якорем, опорой, волноломом.

Но люди в мягких шляпах и пенсне все не шли. Был короткий исторический момент, когда могло показаться, что весь платежеспособный спрос в стране обеспечивают другие безошибочно одетые люди — персонажи из Ломброзо в малиновых пиджаках. Они были украшены золотыми цепями и носились по улицам в черных катафалках. Зрелище было непереносимым. Те же, кто должны были по всем мировым правилам составлять костяк среднего класса — служащие, офицеры, инженеры, преподаватели, врачи, ученые — превратились в бедняков.

Властители дум решили, что отныне так будет всегда и, обидевшись на жизнь, занялись обличением новых времен. И обличают по сей день. Под впечатлением криминальных сериалов им кажется, что за десять последних лет в России ничего не изменилось. А между тем все изменилось так, словно прошло полвека. И это помимо политических перемен. Исчезли миллионы рабочих мест, но появились миллионы других. С нуля выросла инфраструктура рыночной экономики, причем ее не привезли к нам в разобранном виде, чтобы собрать на месте, и не построили по чертежам Института экономики РАН. До четверти населения связали свою судьбу и судьбу своих близких с малым и средним бизнесом.

Не мог не появиться и средний класс, пусть он не очень склонен считать себя средним, и уж точно не является классом. Слово «класс» тащит за собой ворох привесков вроде «классовой борьбы» или «классовой подоплеки событий». Да и что это вообще такое - класс? Сто лет усилий доказать объективность существования этой священной коровы марксизма оказались тщетны. Утверждение, будто всякий класс отличает «классовое самосознание», есть попытка с помощью одного трюка добыть алиби другому. Удивительный термин остался туманен, как туманны «соборность» или новомодное «гражданское общество».

Но пусть будет класс, если так понятнее. И тогда выводы социологов о том, что у нас, несмотря ни на что, появился бодрый новый (была в Москве улица с совершенно оруэлловским названием: Бодрая Новая) средний класс, могут удивить лишь совсем молодых или совсем беспамятных.

Помню интеллигентские дебаты начала 80-х. «Либеральные ценности воскресить, допустим, можно, но вам не воссоздать свободную экономику, ведь навыки рыночного поведения выкорчеваны слишком давно, — доносился сквозь клубы дыма голос начитанного спорщика. — Так что не смешите нас, батенька!»

Батенька же, не прерывая дискуссию, писал на листке цифры и передавал соседке: они утрясали размер доплаты при следующем обмене: открытка «на автомобиль» (право купить машину надо был ждать лет 10-12; о том, что срок пришел, вас извещали открыткой) плюс облигация, выигравшая две тысячи рублей плюс место на Ваганьковском кладбище на земельный участок в кооперативном поселке Академии наук плюс стройматериалы для возведения бани.

Люди, отрицавшие тогда и отрицающие теперь нашу способность к рыночному поведению (а бартерное ценообразование в условиях уголовного запрета на свободный рынок есть высший пилотаж такого поведения), живут книжными догмами времен народников, что извинительно при русском литературоцентризме. Они без устали повторяют мантры «общинность», «соборность», «коллективистская психология», поясняя, что предприимчивость и торгашеский дух — черты, чуждые России. Государству, напомню, возникшему на торговых путях. Мало того, расширившемуся до Тихого океана благодаря предпринимателям, чью энергию подстегивала дешевизна лучшей в мире пушнины.

Афанасий Никитин, если кто не знает, дошел в 1469 году до Индии, не получив в Персии достаточную цену за коня. Его не менее упорные, но более удачливые, хоть и не оставившие путевых записок коллеги торговали в Царьграде, Герате, Пекине, Стокгольме (который они звали «Стекольный») и во множестве других городов Старого Света и имели там подворья.

Ну ладно, то купцы, горожане. А что крестьяне? Министр уделов Гурьев писал в 1811 году про оброчных крестьян: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда». Мы изначально торгово-предпринимательская и промышленная нация.

Еще у нас как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское. А вот эмигрант Волков-Муромцев передает рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции. «Он 50 лет торговал в России, а до этого — его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключались не на бумаге, а на словах. Сделки на 20-30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. „Ни с меня, ни я — никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать“» (Н.В.Волков-Муромцев, «Юность. От Вязьмы до Феодосии», М., 1997, с. 100).

Вот это и в самом деле было выкорчевано. Но не оборотистость, она только закалилась. Эта оборотистость позволила бизнесу возродиться и встать на ноги во враждебной как серная кислота среде 90-х. Она же помогает ему сегодня прикидываться бедным, хотя не думаю, что это продлится долго. Мировой опыт говорит, что государство, заслуживающее называться государством, способно за исторически краткий срок заставить своих граждан платить налоги — почти всех и почти полностью. Что соответствует величине 75-80%. Когда и если это произойдет, мы узнаем об истинных размерах нашей экономики. Изумлению не будет предела.

Конечно, в новом среднем классе предприниматели не составляют большинства, но без них никакого среднего класса не было бы. Они создали огромное количество достойно оплачиваемых рабочих мест, а значит, и платежеспособный спрос. Именно благодаря им в России появилось 18 миллионов пользователей Интернета, 20 миллионов человек ежегодно бывают за границей (не в СНГ!), а число мобильных телефонов уже в следующем году превзойдет число стационарных. Благодаря предпринимателям налицо поразительный, небывалый в истории России издательский бум, возродились отечественное кино и театр. И это еще только начало.