Подавляющая часть современной русской эмиграции очень не любит слово "эмигрант" и применение его к себе считает неуместным. Причины такого неприятия приводятся различные. Одни указывают, что в нынешнем глобальном мире с размытыми границами, быстротой сообщений и электрическим интернетом понятие "эмигрант" вообще лишено смысла. Другие считают это понятие сугубо политическим, применяемым лишь к тем изгнанникам, которые не имеют возможности вернуться на родину и для кого эмиграция - шаг в принципе необратимый. Тот же, чьи перемещения носят обратимый характер - не эмигрант. Бывают еще и иные соображения, но смысл их всех один - "не хочу, чтобы меня называли эмигрантом, неприятно мне это".

Конечно, в истории есть много случаев политической эмиграции. Будучи порождением гражданских войн и революций, эти беженские потоки с оставленной ими родины сопровождались проклятиями, и само слово "эмигрант" носило характер приговора - как это было во Франции конца XVIII века. Кстати, советская практика, на которую чаще принято ссылаться, в отличие от французской более двусмысленна и даже в некотором роде гуманна. Расстрельным звучанием обладало лишь приставочное образование "белоэмигрант", а без префикса оно вроде бы как и можно, вроде бы и нейтрально. Отчасти такое языковое послабление объяснялось нуждами периодических кампаний по заманиванию эмигрантов обратно в СССР ("Родина простила! Родина зовет"), отчасти было связано с тем, что канонизированные вожди революции сами немало времени провели за границей. Будь это слово однозначным проклятием, куда было бы девать картинку "Владимир Ильич Ленин уходит по льду Финского залива в эмиграцию"?

Тем не менее большая часть эмигрантских потоков имела - совершенно как сегодня - экономический характер, причем в XIX веке слова "эмигрант" совсем не стеснялись. На рейде Нью-Йоркского порта статуя Свободы встречала бесчисленные потоки эмигрантов из политически вполне свободных стран - Германии, Швеции, Австро-Венгрии, Италии. Лет двадцать назад в Швеции сняли реалистически кондовый фильм "Эмигранты" про судьбу соотечественников, в XIX веке отправившихся за океан в поисках лучшей доли. Ничего там не было осудительного, одно сочувствие. Если не считать отдельных революционеров, политические мотивы можно найти разве что в эмиграции евреев из Российской Империи (ограничительное законодательство и погромы). Впрочем, из Австро-Венгрии, где погромов не было, а евреи были эмансипированы еще при императрице Марии-Терезии, в XVIII веке, поток был не меньшим. Вероятно, дело было также и в беспросветной нищете еврейских местечек что по ту, что по эту сторону русско-австрийской границы.

Большую часть жертв "Титаника" составляли эмигранты, ехавшие третьим классом и не нашедшие выхода из трюмов на палубу - какие такие тиранические режимы были в Европе 1912 года, чтобы от них бежать? Мотивация этих несчастных была безусловно экономическая.

То, что сто лет назад слово "эмигрант" было вполне нормальным, а теперь стало обидным, скорее всего связано с тем, что с тех пор сословный портрет экономических эмигрантов (из России во всяком случае) существенно изменился. Тогдашние эмигранты были если не на 100, то на 99% процентов представителями низших сословий, не склонными нагружать свой отъезд на чужбину дополнительными тонкими мотивациями и довольно безразличными к подспудным словесным коннотациям - эмигрант, так эмигрант, хоть горшком назови, только в печь не сажай. Представители же образованных классов тогда практически не эмигрировали - тем более в массовом порядке. Их статус на родине был достаточно высок для того, чтобы не подвергать себя неизвестности. Теперь же доля образованных людей, склонных к рефлексии по поводу своей эмигрантской судьбы, увеличилась радикально. Если сицилийский крестьянин или галицийский еврей, гонимый на чужбину Царем-Голодом,  ограничивался простым словом "лучшая доля", то гораздо более просвещенный и квалифицированный соотечественник, отъехавший на ПМЖ, использует более широкий круг понятий "большая свобода", "большая безопасность", "возможность зажиточной и культурной жизни", "лучшие условия для профессиональной и творческой самореализации". Т. е. отъезд на чужбину мыслится как акт эмансипации. Личность (фактически или хотя бы теоретически, в перспективе) раскрепощается от уз, обременявших ее дома, и приобретает новый, более высокий человеческий статус, а вовсе не колбасу, которой ее (личность) попрекают. Однако с таким самоощущением слово "эмигрант" действительно несовместимо, ибо эмансипация - это обретение полноты прав, а обидное слово, напротив, подразумевает некоторую объективную ограниченность статуса. Налицо типичное проявление современного политкорректного сознания, когда человек, ощущая себя представителем некоторого меньшинства, не желает, однако, чтобы его в таком качестве определяли, хотя бы в ограничениях, вытекающих из принадлежности к меньшинству, даже и не было никакой его личной вины, а одна только объективная природа вещей. Последовательно и глубоко эманспипированная феминистка считает слово "женщина" обремененым неприятными смыслами, унаследованными от эпохи фаллократии, и потому изобретает альтернативный термин "вагинальный американец", который свободен от этих неприятных коннотаций. Даже самый отъявленный male pig chauvinist затруднится породить высказывания типа "вагинальный американец с возу - кобыле легче". Отвержение слова "эмигрант" - такие же попытки изобрести что-нибудь вроде вагинального американца. "Мобильного гражданина", например, или, как выразился глава одной эмигрантской организации, "свободного человека, предпочитающего в данный период жизни находиться в другой стране".

Если от этого станет легче, можно табуировать старые слова, можно изобретать новые, но только объективная природа вещей от этого не переменится. В частности, никуда не исчезнет тот печальный парадокс, что эмигрант, обретший, по предположению, недоступную ему прежде полноту прав личности, в реальности утрачивает одно весьма важное право – на политическую активность. А поскольку человек – животное все-таки политическое, утрата такого существенного права действительно может породить болезненные комплексы. Тогда и вправду не обойтись без местной анестезии, т. е. политкорректности.

Разумеется, речь не идет о формальных ограничениях, связанных с текущим статусом мобильного гражданина (то ли всего лишь обладатель вида на жительств, то ли вовсе нелегал, то ли даже и полноправный гражданин своего нового отечества). Речь идет о внутренних, сущностных ограничениях, проистекающих из самого эмигрантского статуса. Их можно сколько угодно нарушать, потому что они ни в каком законе не прописаны, но проку от такого нарушения нет, ибо все равно политическую речь эмигранта не воспринимают ни там, ни тут. Посетителям политических интернет-дискуссий это хорошо известно. Конечно, и это можно списать на russian pig chauvinism, но две ключевые проблемы эмигрантской речи от этого никуда не денутся. Имя им - лояльность и ответственность.

Всякая политическая речь явным или неявным образом апеллирует к общественному интересу, к благу народа и государства. В случае с эмигрантской речью возникает вопрос, к благу какого народа и какого государства она обращается, ибо в силу объективной разности национальных интересов то, что во благо одной нации, может быть совсем не во благо другой и наоборот. Поэтому вопрос, какой именно нации лоялен эмигрантский автор политического выступления, весьма насущен, ибо далеко не всегда можно с успехом служить сразу двум господам.

Самая крайняя и жестокая постановка вопроса о лояльности возникает в случае войны между бывшей родиной и новым ПМЖ, и не приведи Господи никому оказаться в таких тисках, ибо все решения здесь оказываются равно плохими. Но война нового ПМЖ с прежней родиной - это именно тот крайний случай, когда вопрос о лояльности касается каждого эмигранта, сколь бы аполитичное существование он не вел. В более мирных обстоятельствах аполитичный человек может успешно уклоняться от постановки вопроса ребром. Но то - аполитичный эмигрант, публично не апеллирующий к благу народа и государства и потому не напрашивающийся на встречный вопрос "какого народа и какого государства?" Эмигрант же политически активный сам все время проецирует на себя все конфликты национальных интересов и должен расписываться либо в том, что он нелоялен своему новому ПМЖ (что совершенно неправильно, ибо зачем же тогда было там селиться, да и речам человека, находящегося в столь двусмысленном положении, доверия мало будет), либо в том, что он нелоялен своей прежней родине - но тогда его речь будет воспринята бывшими соотечественниками уж совсем без должного понимания и уважения.

Можно, конечно, возразить, что такое понимание политики слишком узкое, предполагающее, что игра бывает только с нулевой суммой (т. е. выигрыш одной стороны означает проигрыш другой), тогда как бывают игры с положительной ненулевой суммой, где в результате разумного сотрудничества выигрывают все, и отчего же эмигранту в таких играх второго типа не участвовать. Игры с ненулевой суммой действительно бывают, беда лишь в том, что узнать, с какой игрой мы имеем дело в данном случае, обыкновенно удается лишь задним числом. Некоторые неудачи горбачевского нового мышления и козыревского стратегического партнерства с Западом тем и объясняются, что и мышление, и партнерство базировались на предположении, что все игры бывают с положительной ненулевой суммой. "Что отдал - навек твое". Западный же партнер исходил из устарелого представления о нулевой сумме, отчего весьма и преуспел. Уроком, вынесенным из нового мышления, является презумпция того, что, доколе явно не доказано обратное, все игры суть с нулевой суммой, и потому вопрос о лояльности постоянно остается актуальным.

Если проблема лояльности связана с тем, что в ситуации служения двум господам невозможно открыто, внятно и убедительно апеллировать к общественному благу, то проблема ответственности связана с тем, что из прекрасного далека невозможно в полной мере нести на себе последствия предлагаемых политических решений. Данную мысль можно пояснить житейским анекдотом. Полтора года назад в одной из заметок я помянул видного либертарианца, ныне проживающего в г. Вашингтоне, нашего бывшего соотечественника Б. М. Львина, предложившего новый способ формирования оборонного бюджета РФ - за счет добровольных взносов субъектов федерации. Львин пояснял, что с точки зрения, допустим, Белгородской области нет никакой надобности ни в чеченской кампании, ни в океанском флоте, ни в стратегических ядерных силах и, следственно, при разумном местном взгляде на оборонные проблемы милитаризм исчезнет сам собой от полного безденежья. Похвалив либертарианца за похвальную прямоту, с которой тот апеллирует к местному партикуляризму по образцу 1917 г. - "Мы воронежские, до нас немец не дойдет", автор этих строк выразил в то же время удивление, что Львин нимало не желает лечить от милитаризма свое новое ПМЖ, хотя рецепт вполне универсален. До штата Оклахома немец тем более не дойдет, да и поселянам штата Небраска держать 6-й флот в Средиземном море совершенно без надобности. В качестве одной из возможных причин такой непоследовательности было высказано предположение, что либертарианец не в полной мере доверяет рассудительности обитателей своего нового ПМЖ и боится, что те превратно поймут его намерения, бывших же соотечественников он нимало не опасается, а потому и предлагает им полезные идеи.

По следам этой заметки либертарианец сообщил обо мне много нового и интересного и притом с большим сердцем, но проявил скромность лишь в одном пункте, так и не изъяснив, почему нельзя сходным образом формировать оборонный бюджет США. Цинический князь Бисмарк сказал бы, что для социализма нужно выбрать страну, которую не жалко, и присовокупил бы, что для истинного либерализма - тоже. Но в данном случае цинизма скорее всего не было, а было вряд ли даже и отрефлексированное нутряное чувство, что интересные эксперименты с неоднозначными последствиями хорошо проводить в одной стране, но жить при этом удобнее в другой.

Ведь человек, собирающийся жить в своей стране, поневоле ответственен за предлагаемые им для своей страны политические решения, пусть бы даже ему этого и не хотелось. Последствия этих решений в случае чего аукнутся на всех, в том числе и на нем. В этом смысле он подобен инженеру, построившему мост, которого в старые времена при испытании моста тяжелым грузом ставили внизу под пролетом. Говорят, это сильно способствовало надежности мостовых сооружений.

Конечно, закономерность эта не абсолютная. С одной стороны, мы знаем довольно людей, которые, живя в России, отличаются крайней безответственностью к судьбам "этой страны" - за что мы прогрессивную общественность так и любим. С другой стороны, мы знаем среди эмигрантов множество достойных людей, рассуждающих по принципу "Мне-де очень много чего есть сказать, но, поскольку я сейчас живу не в России, а далеко от нее, у меня нет морального права научать и предписывать". Однако, если отбросить и крайние случаи высокой добродетели, и крайние случаи полного отсутствия таковой, среднестатистический результат, социологический тож будет в том, что советы из прекрасного далека стимулируют безответственность, тогда как рассуждения над местными делами побуждают к ответственности - самим же потом и расхлебывать. Отсюда весьма разный вес местных и неместных политических речей.

Так что проблема не в том, можно или нельзя употреблять слово "эмигрант", а в том, что эмигранты бывают разумные и неразумные. Разумные умом ли, чувством ли осознают печальную мудрость пословицы "umsonst ist nur der Tod" - "даром только смерть бывает" и, понимая, что за перемену отечества надо платить, быть может, даже и весьма дорогой ценой - добровольным умалением своих политических прав, сознательно воздерживаются от претензий, могущих поставить их в ложное положение. Неразумные не видят ни перемены, ни неизбежной платы, ни опасностей ложного положения и предпочитают во всем винить устарелое слово "эмигрант". Если им от этого делается легче - пускай, ибо горек хлеб чужбины, и что же делать, когда слабые души готовы подслащивать его эрзац-сахаром политкорректности. Парадокс в том, что от политической речи воздерживаются именно люди умные, достойные и ответственные, в принципе на такую речь имеющие право, а заливистой речи предаются те бывшие сограждане, кому в силу их умственных и душевных качеств как раз лучше было бы от нее воздержаться.