В Русском музее открыта большая ретроспектива Бориса Кустодиева, огромная выставка, ставшая неожиданно актуальной. Спасибо за это нашим заграничным коллегам. Все ж таки, оказывается, умом Россию не понять, хотя давно пора, е..на мать, умом Россию понимать.
У Бориса Кустодиева есть чудный рисунок к театральной постановке повести «Блоха» Лескова в переработке Замятина, изображающий дюжую ражую рыжеволосую девку в корсете, пышной юбке, усыпанной огромными розами, в белом боа и с гигантским лорнетом в руке. Декольте – невероятное, соски – наружу, одна рука голая, вторая – в черной перчатке до плеча, и девка отличная, с улыбкой, курносая, конопатая, славная и смешная, на сумке – тюльпан, и по всей девке понатыканы банты. Девка называется «Аглицкая Меря», и, несмотря на то, что Кустодиев нарисовал ее в 1924 году, она - вылитое творение Маккоэйна, Гальяно, или Элен Вествуд, или как там еще называются аглицкие модельеры, прославившиеся своими экстравагантностями. Видно, что у девки в башке гламурные опилки, перемешанные с Дерридой и Лаканом, девка ходит в балет, восторгается Форсайтом и без ума от концептуализма. В общем, все что надо, контемпорари на все времена.
Недавно девка эта, столь точно изображенная Кустодиевым, написала в относительно свежем номере Art news paper, газетенке весьма читаемой просвещенным художественным миром, несмотря на все презрение, что эта газетенка вызывает как премированная пелль-мелльская сплетница, статью про русские распродажи, где Аглицкая Меря вывела образ нового русского, страшно манящий западных интеллектуалов. Этот новый русский является теперь главным покупателем русского Сотби, выкладывает большие деньги за Айвазовского и яйца Фаберже, фунтов у него немерено, а вкус, соответственно, грубый, с точки зрения Аглицкой Мери, отличающейся крайней изысканностью. Так вот, среди прочего, она написала и о покупке картины Кустодиева за рекордную сумму в 845.600 фунтов стерлингов и назвала художника Boris Kostodiev (орфография Art news paper) любимым художником Сталина и типичным представителем русского кича. Аглицкую Мерю зовут в данном случае Джорджина Адам - уточним, дабы сохранить ее подлинное имя для вечности. Сумма, заплаченная за кустодиевскую «Красавицу», вызвала у Джорджины приступ сарказма, ведь за такие деньги редкий Джаспер Джонс уходит.
Есть такой чудный детский стишок: куры курили и говорили, - мы - куры, мы – дуры, мы – курим, но мальчик Толя, который в школе, который курит, умней ли куриц? – и, надо сказать, что Аглицкой Мере все это простительно, но отечественные критикессы ничуть не лучше Джорджины из Альбиона. Очень они раздумывают над кичевостью Кустодиева, смущаясь, видно тем, что он не очень «от кутюр», и дружно утверждают, что всю жизнь он рисовал город N и был певцом русского быта. И куда только глазки глядят? Где город N, где Кустодиев, и разве не понятно, что это художник абсолютно петербургский, западнический, насколько западен Петербург по отношению к остальной России, и насколько европеизирован «Мир искусства» по отношению к русскому искусству. Россия в его картинах предстает именно такой, какую ее представляет просвещенный русский европеец: красочной, кондовой и добродушной - такой, какой она не была нигде и никогда, только в голове этого просвещенного русского европейца, придумавшего себе эту Россию именно в то время, когда ничего, напоминающего о красочности и добродушии, вообще не осталось. И именно тогда, стараясь придать ослабленному голосу весь дикий романтизм полночных рек, все удальство, любовь и безнадежность, русские европейцы ударились в воспоминания о том, чего никогда не было, и как спасенье стал восприниматься гипнотизирующий перечень, похожий на чтение страниц из «Всего Петербурга». Торговые дома, кожевенные, шорные, рыбные, колбасные, мануфактуры, кондитерские, хлебопекарни, чайные, трактиры, ямщики, ярмарки, бабы в платках, какое-то библейское изобилие - где это? Ничего нет, только осклизлый туман Петрограда, очереди за хлебом, протухшая вобла и красные флаги. Мучная биржа, сало, лес, веревки, ворвань… еще, еще поддать… ярмарки… там, в Нижнем, контрасты, другие… пароходства… Волга! Подумайте, Волга! Нет ничего, растерзанные обрывки лирического быта, яблочные сады, шубка, луга, пчельник, серые широкие глаза, оттепель, санки, отцовский дом, березовые рощи, да покосы кругом, так было хорошо, но все не так, мечты бесцельны как воспоминанья, все выдумка, и не что иное живопись Кустодиева, как конгениальное изображение трагедии «Двенадцати». Аглицкой Мере этого не понять, как не понять ей прелести ампирных комодов и выпусков истории живописи Бенуа, и поповских чашек, и шаляпинских шуб, и миниатюр павловской эпохи, сожженных старых усадеб, комариного звона белых ночей и безнадежного цветенья вишен, всего того, что для нас Кустодиев, самый нежный, трагичный и ироничный русский художник двадцатого века. Оказалось, что новый русский, под влиянием чтения Акунина, выкладывающий миллион за всю эту мечту, гораздо тоньше и умнее западного интеллектуала, а заодно – и отечественного критика, старающегося ему подражать.