Владимир Путин выступил на расширенном заседании коллегии Федеральной службы безопасности. Вообще это не Бог весть какое уникальное событие, Путин за время своего президентства нанес уже пять официальных визитов в ФСБ, и вообще объезд силовых ведомств в начале года – вещь рутинная. Тем не менее, понятно, что без внимания выступление остаться не могло, и действительно, оно привело СМИ в состояние повышенной ажитации.

Если отбросить полагающиеся ритуальные слова, вроде похвал за «укрепление потенциала службы, зрелость и профессиональный рост ее структурных подразделений» или обещаний повысить службистам в текущем бюджетном году зарплату на 25%, Путин сказал две вещи. Во-первых, он потребовал от ФСБ заботиться о «деловом климате в стране», который «должен быть надежно защищен от коррупции, от преступлений в сфере экономики». При этом президент специально разъяснил, что «подобные преступления, если они остаются безнаказанными, разлагают общество, наносят серьезный удар по репутации России как страны с цивилизованной экономической средой».

Во-вторых, Путин хочет, чтобы ФСБ особенно тщательно потрудилась во время выборов в Госдуму и региональные парламенты, предстоящих в этом году. «Важно не только обеспечить законность и правопорядок, но и обезопасить общество от попыток вброса в общественно-политическое поле идеологии экстремизма, национальной и конфессиональной нетерпимости», - заявил президент и пояснил собственную мысль: «Выборы - это важнейший демократический механизм формирования государственной власти, власти ответственной и избранной в результате здоровой политической конкуренции». При этом Путин специально напомнил аудитории, что их работа «должна идти строго в правовых рамках», а любые их действия – «опираться на положения Конституции и российских законов».

Реакцию на это выступление предсказать было несложно. Лояльные СМИ, по обыкновению, взяли под козырек, пересказав путинские слова абзацами и на этом успокоившись: интерпретация – дело рискованное. Нашлись, однако, и те, кто интерпретации не боится, но их толкование, особенно для изданий, подчеркнуто нелояльных, прочитывалось еще до написания. Встреча «президента-гэбиста» с ФСБ (Ка-Ге-Бе!) неизбежно подняла со дна российского общественного подсознания все самые мутные архетипы, порожденные нашей конспирологией (иногда просто паранойей) и патологическим недоверием к власти. Одним из самых расхожих является подход «раз Путин сказал, значит, хочет наоборот», а говорит он, чтобы отвести глаза обществу и западным коллегам. С учетом окончательной демонизации ФСБ (она ведь, как недавно вспомнилось в связи с делом Литвиненко, вообще взрывает Россию), получается совсем гладко: на самом деле Путин одобрил подмятие бизнеса спецслужбами (только вот пожурил для виду), выборы же просит устроить такие, как начальству угодно, а демократию, конечно же, побоку, он давно ее сживает со свету.

И к власти, и к ФСБ могут быть немалые претензии – да и как им не быть на фоне всеобщей беззастенчивой коррумпированности. Однако это не дает оснований видеть в каждом действии Кремля или спецслужб уголовную статью и как минимум нарушение Конституции. Ведь в данном случае Путин не сказал ничего двусмысленного и даже просто ничего экстраординарного. Забота о деловом климате, то бишь борьба с экономическими преступлениями – это прямая обязанность Федеральной службы безопасности. Разве не обязанность? И репутация страны от этого страдает. Разве не страдает? И ФСБ должна пресекать коррупцию и преступления в сфере экономики. А разве не должна? То же самое и с экстремизмом – что, после Кондопоги и «Русского марша» кто-то сомневается в его наличии? Понятно, что под выборы марширующие активизируются, и от этого могут пострадать ни в чем не повинные обыватели. И тогда давить марширующих придется жестко и мгновенно – или что, не давить? Расслабиться и получать удовольствие?

При желании, конечно, всякому вольно искать в президентских словах и даже в самом факте визита в ФСБ все, что угодно. Можно вообразить хоть масонский заговор: Путин будет главный франкмасон, а служба – его ложа. Но ни к аналитике, ни к репортерству это уже не имеет отношения. Такой вид политической лирики, с захлебывающимся нагромождением эпитетов - скорее, истерика, чем поэзия: все образы, ходы, слова, не говоря уж о мыслях, известны наперед и многократно повторены. В этом априорная ненависть к «кровавой гэбне» смыкается с дежурной холуйской апологетикой.