Присланная в газету "Ведомости" из тюрьмы статья М. Б. Ходорковского "Кризис либерализма в России" оказалась и глубокой, и вдумчивой, и покаянной - не в смысле "живописного раскаяния", а в смысле действительной метанойи, перемены ума и внутреннего раздумья над своими (чужими тоже) грехами и ошибками. Что, конечно же, не избавит статью от двух одинаково пошлых общественных реакций.
С одной стороны, покаянные раздумья М.Б. Ходорковского не могли не вызвать (причем в самую первую очередь) злорадное "А, б...!" - либо откровенное, либо отчасти завуалированное в форму рассуждений о том, сколь полезно бывает посидеть в тюрьме в смысле острастки и вразумления. Говорящие таким образом демонстрируют незнакомство с одним важным правилом этики и грамматики. Есть высказывания, которые невозможно делать в первом лице, но только во втором и третьем - например, "я умница", "я красавец", "я философ". А есть, наоборот, высказывания, только от первого лица и дозволительные. Например - "благословение тебе, тюрьма". Человек, на себе испытавший, как при аресте разверзается вселенная, сам хлебавший баланду, сам познавший заточение - такой человек, безусловно, вправе рассуждать о духовном смысле тюремного опыта, который в самом деле далеко не всегда сводится к развращению, но бывает, что и склоняет к восхождению. Общеизвестен пример Достоевского, карбонарий Сильвио Пеллико после восьми лет заточения в крепости обратился в смиренного католика, Солженицын считает свой ГУЛАГовский опыт чрезвычайно важным: "Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я - достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно: "Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!". Правда, тут же и присовокупляет - "А из могил мне отвечают: - Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!" Особенность нашего времени в том, что наблюдение Солженицына устарело. Совсем даже не сидевшие там нимало не считают своим долгом выражать сочувствие к узникам, предпочитая выражать чувство глубокого удовлетворения - вероятно, полагая, что пословица "от сумы, да от тюрьмы" отныне упразднена. Те, которые не устают обличать 90-е гг. как время одичания и деградации (каковые обличения on default предполагают, что мы-то сами, конечно, не одичали, а нам только вокруг смотреть больно), при этом не способны найти другого ответа покаянному узнику, кроме откровенного злорадства. Тут уж что-нибудь одно. Кто хочет сам дичать, тому не надо обличать, кто хочет обличать, должен как-то маскировать собственное одичание, а смешивать два этих ремесла - только производить непристойное саморазоблачение.
Другая реакция может заключаться в том, чтобы не видеть в письме ничего, кроме банального прошения о помиловании и готовности ради этого помилования каяться сколь угодно публично и живописно. Заведомо утверждать, что Ходорковский совсем безразличен к своему освобождению, вряд ли было бы верно, но мало-мальское знакомство с текстом заставляет усомниться, что главный адресат письма - это власти, его посадившие, а также трудящиеся, которым по государственным телеканалам могут в духе 70-х гг. показать красочную сцену с кающимся олигархом.
Переписываться с посадившим его (не В.В. Устинов же принимал решение, мы все-таки не в детском саду) правителем России через газету на предмет сделки об освобождении - занятие столь странное, что квалифицировать письмо в таком качестве трудно. Помиловки пишут и выход из тюрьмы покупают конфиденциальным образом, а не в газетных дискуссиях. Более того, даже если конфиденциальное и было, вряд ли власти - если они, конечно, не совсем сошли с ума - готовы украшать девятичасовой выпуск программы "Время" покаянным выступлением Ходорковского. Даже в 70-80-е гг., когда еще не вполне была забыта традиция московских показательных процессов, пропагандной пользы от таких выступлений было немного, а претензий - более чем достаточно. Устроить сейчас живописное покаяние - значит, напроситься на такую бурю исторических аллюзий, что чертям тошно будет, и профит от такой акции глубоко непонятен.
Но даже если допустить, что наверху утратили рассудок и решили порадовать публику некоторыми признаками показательных процессов, в качестве непременного элемента включавших в себя раскаяние изобличенных врагов народа, нужно учесть, что тогда содержание речей должно быть совершенно иным. Показательно каются не в идейных расхождениях и не в метафизических воззрениях на Россию, а в конкретных гнусных и отвратительных преступлениях - организации голода, ограблении сирых и убогих, сотрудничестве с иностранными разведками, диверсиях, вредительстве, попытках захвата власти путем заговора etc. Именно такие сценарии писал А.Я. Вышинский, и вполне сходные тексты с перечислением конкретных деяний и замыслов М.Б. Ходорковского (подготовка к парламентскому перевороту, речи о том, что "мы уберем Путина", обещание продать американцам ядерный потенциал РФ за 150 млрд ам. долл.) писал в прошлом году национальный стратег С.А. Белковский. В рамках показательного покаяния сиделец должен был бы озвучивать записки Вышинского-Белковского, тогда как в письме речь идет совершенно о другом.
Речь идет об отречении от священных тезисов ультразападнического либерализма - пропагандой каковых тезисов структуры ЮКОСа последние несколько лет неуклонно занимались, открыто рассуждая о тысячелетнем рабстве, о русской истории и традиции - как о подлежащем преодолению; о необходимости радикальной перемены сознания "этой страны" etc. В письме М.Б. Ходорковский выступает как беспощадный оппонент ЮКОСовской "Открытой России", но при этом оппонент чисто идейный. Призыв "Оставить в прошлом космополитическое восприятие мира. Постановить, что мы - люди земли, а не воздуха. Признать, что либеральный проект в России может состояться только в контексте национальных интересов. Что либерализм укоренится в стране лишь тогда, когда обретет твердую, неразменную почву под ногами" - это переход на принципиально иные, либерально-консервативные позиции, предполагающие не преодоление "этой страны", а органическое соединение свободы и России. Говоря: "Чтобы изменить страну, нам самим надо измениться. Чтобы убедить Россию в необходимости и неизбежности либерального вектора развития, надо изжить комплексы и фобии минувшего десятилетия, да и всей муторной истории русского либерализма", - М.Б. Ходорковский, еще полгода назад привычно рассуждавший о "тысячелетнем рабстве", к которому, собственно, и сводилась для него великая, славная и трагическая русская история, теперь обращает внимание на "муторную историю" отечественного освободительного движения. Причем речь идет не только и не столько о последних 15-20 годах, сколько о кадетско-революционном бесновании русской общественности, приведшем страну к катастрофе Семнадцатого Года. И дело тут уже не в Путине, а именно в метанойе: "Независимо от того, нравится нам Владимир Путин или нет, пора осознать, что глава государства - не просто физическое лицо. Президент - это институт, гарантирующий целостность и стабильность страны. И не приведи господь нам дожить до времени, когда этот институт рухнет, - нового февраля 1917 г. Россия не выдержит".
Последняя фраза, очевидно, ключевая, поскольку отношение к Февралю Семнадцатого - это доселе актуальный принципиальный водораздел. В рамках прогрессистского миросозерцания Февраль - крушение кровавого царизма (или, по крайней мере, несовместимой с XX веком архаической монархии), исполнение вековой мечты русской интеллигенции и заря пленительного счастья, быстро, правда, профуканная, но что же делать, если явилась реакция в виде злых большевиков и растоптала только распустившийся цветок свободы. В рамках органических воззрений Февраль - это крушение тысячелетней России, это катастрофа геологического масштаба, повлекшая за собой неисчислимые бедствия, терзавшие Россию в XX веке, мучительно изживаемая доселе - и притом еще далеко не изжитая. Если из СИЗО №4 февральская заря свободы видится катастрофой, повторение которой может уничтожить Россию окончательно, то, может быть, упоминание сходных идейных эволюций Достоевского и Сильвио Пеллико не так уж и неуместно?
На это можно возразить, что в прошениях о помиловании еще и не то сочиняют, и к официальным письмам из тюрьмы дозволительно относиться с сугубой и трегубой осторожностью, потому что пишущий их явно не свободен. Оно, конечно, верно, но когда единственная цель послания есть освобождение, пишут сообразно этой цели, т.е. максимально ясно, внятно, без ненужных ребусов и непременно с учетом адресата. Ни В.В. Путин, ни тем более В.В. Устинов никак не производят впечатления истых метафизиков, поглощенных идейной тяжбой о России, тогда как самые сильные места письма не могут быть поняты иначе, как в контексте этой тяжбы. В еще меньшей степени этой тяжбой могут интересоваться широкие массы зрителей программы "Время". Желай М.Б. Ходорковский заинтересовать начальственных адресатов или же предложить им полезный публичный спектакль и себя в главной роли, он писал бы совершенно иначе, благо, известна традиция писем, начинающихся словами "Дорогой Коба!" и при этом вполне свободных от ненужной метафизики.
Более уместно предположить, что истинным адресатом является не кто-то верховный, а та самая либеральная общественность, обращение к которой заявлено открытым текстом - так и надо читать. Тюрьма дает время для раздумий, и предметом таких раздумий могли быть либеральные мыслители, во множестве прикармливавшиеся ЮКОСом, в былое время надававшие его главе массу полезных советов и консультаций, а затем в трудную минуту так и не сумевшие сказать хоть что-нибудь доходчивое и убедительное. Более того: уже и после двукратного разгрома либералов - сперва на думских, затем на президентских выборах - они явили полную необучаемость и неспособность даже и в минуту крушения произнести что-нибудь, кроме стандартного набора общечеловеческих догм. При виде такой абсолютной герметичности, которая, возможно, особенно остро воспринимается, когда глядишь на нее из тюремной камеры, вполне может возникнуть то бескорыстное состояние души, когда миллионов не надобно, а надобно мысль разрешить - тем более что были не только миллионы, а даже миллиарды, разрешению же мысли они не помогли нимало. Когда человек прозрел в камере (и отчего же нет? - дух дышит, где хочет), зрелище обретающихся на свободе добровольных слепцов может показаться действительно невыносимым - и породить неодолимое желание хотя бы и из СИЗО донести до них то чрезвычайно важное, что вдруг открылось уму и сердцу.
Спору нет, за прошедшие двадцать лет мы наблюдали у разных начальственных лиц такое количество совершенных духовных преображений (чаще всего идеально совпадавших с колебаниями политической конъюнктуры), что всеразъедающий цинизм стал господствующей реакцией на разговоры о том, как с N.-де случилась метанойя. "Правда - по-гречески значит мрiя" - вот и все ваше преображение. А равно и кровавые жидочекисты вымучили помиловку.
Реакция общества на письмо Ходорковского, исполненное сильной мысли и говорящее о тяжкой душевной работе, свидетельствует о довольно-таки массовой духовной слепоте - сродни той, что была присуща самому автору письма, покуда тот был на свободе. Конечно, те, кто сейчас произносит плоские пошлости насчет письма, могут сами сесть в тюрьму, там возвыситься духовно и лучше понять, отчего такое письмо могло быть написано, однако СИЗО - это в принципе не единственное место, где обретают зрячесть. При некотором духовном усилии ее можно обретать и поддерживать также и вне мест заключения, чего автор этих строк всем пошлякам горячо и желает.