Большую часть своей жизни при советской власти я провела во внутренней эмиграции. Государство, его идеология, вожди, быт, символы, стиль и праздники, - все было для меня неприемлемо. Я была самым необщественным человеком, не ходила ни на какие собрания и демонстрации, не смотрела программу «Время», а когда наши хоккеисты играли с чехами, болела за чехов. Государство СССР я «нашим» не считала. Иное дело – страна Россия. Язык, культура, склад души, характер общения и пресловутые березки тоже. Вот это всегда было мое, неотдираемое, и потому моя внутренняя эмиграция не превратилась во внешнюю. Даже вопрос об этом не стоял.
К несчастью, такое гетто отгораживало не только от постылого государства, но и в значительной мере от соотечественников. Люди за пределами «своего круга» казались чужими, их следовало сторониться с опаской.
Это была очень плохая, противоестественная жизнь. Конечно, «государство» и «отечество» и в идеале – вещи не тождественные. Но такой резкий разрыв между ними, как в России ХХ века, едва ли найдешь где еще в истории. Его тяжелей всего ощутили на себе те, кто после 17 года бежал от комиссаров в пыльных шлемах, и те, кому в сороковые пришлось решать, бороться ли по-прежнему с Совдепией даже заодно с фашистами или помогать России даже с ГУЛАГом на ее просторах и Сталиным в Кремле. Нам, конечно, достались уже времена куда более вегетарианские. Но и по нашим душам этот разрыв прошел, и в них омертвился тот уголок, где положено жить обыкновенному, натуральному патриотизму. А некроз, даже локальный, - нехорошее дело. Если и не грозит гангреной, все равно организм отравляет.
Все изменилось для меня в 90-е годы. Государство, родившееся в Августе 91, было создано и учреждено близкими и понятными мне людьми, счет которым, как оказалось вопреки моим представлениям, шел не на единицы, а на сотни тысяч в Москве, на миллионы – по всей России. Впервые я вглядывалась в лица прохожих с любовью и гордостью, впервые чувствовала себя дома, среди своих. И это чувство распространялось на власть – в кои-то веки мою. Пьянящее чувство.
Оно выбросило меня из гетто, подвигло сначала сутками жить перед включенным телевизором, а потом и самой участвовать во всяких публичных акциях, избирательных кампаниях, заниматься понемногу публицистикой – и даже партстроительством. Одним словом, обнаружился общественный темперамент. А на иронический вопрос знакомого, так и не вышедшего из внутренней эмиграции, - «Так что, вы себя считаете гражданином России?», - я могла искренне и пылко ответить: «Да! Именно так!».
К началу XXI века это ощущение жизни стало настолько привычным, что уже почти и не осознавалось. Как не осознается теперь многое приобретенное за эти годы – собственное жилье, поездки за границу, изобилие журналов и сыров, и так далее. Казалось, опасность реставрационного катаклизма сведена к минимуму, а значит, основной вектор нашей жизни уже неизменяем. Нужно от проблем основополагающих переходить к повседневным. Повседневным, но от того не менее важным.
Но эти повседневные проблемы все не решаются и не решаются, даже не формулируются толком и не обсуждаются по существу. А тот самый «основной вектор» вдруг, на ровном месте, без всяких катаклизмов, стал подвергаться реальным угрозам. Это вещи, конечно, нераздельные. Естественное массовое раздражение профанацией буржуазных реформ новая власть и околовластные интеллектуалы объявили природным национальным неприятием реформ – и тем оправдали собственное неумение и нежелание такие реформы проводить по-настоящему, то есть ради реальных интересов страны и с реальным участием ее граждан.
Мы, видите ли, не доросли до свободы. А потому отныне все будут решать за нашей спиной, даже особо и приличий-то не соблюдая. А нам, повально ностальгирующим по старым временам, будут бросать косточки на любой вкус. Красное знамя со звездочками. Многотысячный крестный ход со входом в Храм по пропускам. Партия и народ едины. А также едины власть, народ и церковь. Битва за урожай с помощью соцсоревнования. Раскулачивание мироедов. «Зарницы», «орленки» и девчушки с капроновыми капустами на головах.
Что из всего этого получится, понятно уже сейчас. Поскольку трупы можно гальванизировать, но не воскрешать (даже с помощью живительного пива), то проступят на этой картине не святые угодники в нимбах, не помазанники Божии в венцах, не Гагарин в шлеме и не Уланова в лебединых перышках. Проступят светлые лики депутата Райкова, губернатора Ткачева и деятелей культуры Михалковых. И будет у нас снова Верхняя Вольта (то бишь, по-нынешнему, Буркина-Фасо), - уже и без ракет, но с колоколенками. Или, для большего сходства, с минаретами.
Как же теперь, когда государство вновь и так ощутимо становится чужим, быть мне и мне подобным? Два пути – самые очевидные. Один – вернуться в гетто, откуда и не выбирались многие мои друзья. Отряхнуть прах общественной активности со своих ног, заняться прежними делами и тихо злорадствовать, глядя в телевизор. Отчасти так и происходит. Все чаще приходится соглашаться с мнениями, которые еще вчера представлялись корыстными или глупыми, но в любом случае - беспочвенным злопыхательством. И постыдные проигрыши наших футболистов заставляют не огорчаться простодушно, а ехидно спрашивать: «Как же так, голубчики? Вам же вернули ваш гимн? Чего ж не побеждаете-то?».
Другой путь. Пытаться любой ценой сохранить сладостное чувство слиянности государства с отечеством и своей общности с государством. Заниматься доморощенным психоанализом и уверять друг друга, что если власть делает что-то ретроградное и губительное, то это не «потому, что», а «для того, чтобы». Считать, что важны не результаты, а намерения, а priori полагаемые благими. Забывать, куда благие намерения ведут. Это тоже великий соблазн, и тоже очень понятный. Уж очень хорошо быть «заодно с миропорядком», очень трудно отказываться от этого почти нежданно свалившегося на нас счастья.
Но мне все же представляется наиболее верным третий путь. Надежд не терять, но возлагать их не на власть, а на наших сограждан, оказавшихся куда адекватнее новым временам. Не с властью, живущей отдельной от них жизнью, а с ними отождествлять себя. Говорить и делать то, что считаешь правильным. Пока это дозволяется – открыто. Станет совсем невозможно – что ж, значит, «из-под глыб». Но без отчаяния и без злости – разве что на самих себя, на то, что в который раз так бездарно это допустили.
Как именно все будет, предсказывать не берусь. Как говаривал Гамлет, «главное – быть готовым». Ясно одно: периоды реставраций в истории закономерны, но непродолжительны. Мне хочется верить, что если такой период ждет нас сейчас, он закончится еще при моей жизни. Только без моего участия впредь ничего не обойдется.