С тех пор, как Юрий Михайлович Лужков получил индульгенцию на последнее переизбрание, он изменился совершенно, и его стало просто не узнать. Будто неизлечимый больной, бросил он мирскую суету и занялся душеполезными делами, главным из которых стало увековечивание памяти сильных мира сего в виде монументальных скульптур.
Первым объектом мэрского мартиролога стал Феликс Дзержинский, согласно начальным пояснениям Лужкова, существовавший только для того, чтобы воплотиться в продукте скульптурного гения Вучетича. Когда Юрий Михайлович осторожно заговорил о своем замысле, специально напирая на художественные достоинства железного Феликса, общественность поняла мэра совершенно превратно и подняла большой шум. В ответ исторически памятливый градоначальник попытался было высказаться в том смысле, что Дзержинский был сильной личностью, но вместо простосердечного обнажения прекрасных порывов души в интерпретации общественности вышло какое-то совершеннейшее алкание крови, и Юрий Михайлович быстро сообразил, что так душеполезными делами не занимаются. Как раз в этот момент подоспело политкорректное заявление замглавы президентской администрации Суркова, согласно которому статуя Дзержинского, равно как и прочие символы прошлого не должны быть тревожимы во имя сохранения общественного согласия. Проникнувшись подобной шаманской логикой, мэр Юрий Михайлович решил, что да ну ее, эту российскую историю, и переключился на более безопасных западных лидеров.
Тут надо отметить, что главный московский ваятель, Зураб Константинович Церетели, как человек более дальновидный, изначально тяготел к безусловным и безвредным сюжетам и сперва изваял никакого не Петра, а Колумба. Другое дело, что западные демократии не проявили ни малейшей любви к собственной истории, и в установке памятника Колумбу на территории открытой им страны было вежливо, но твердо отказано. Тогда, следуя неумолимой логике фонетической корреляции, Церетели обратился с даром к правительству Колумбии, каковое тоже выразило крайнее недоумение. Недостаточное знание причин пассионарной активности великого путешественника подвело Церетели, и правительство Индии, первоначально искомой Колумбом, так и не дождалось предложения великого мастера, дальнейшие же фонетические мультипликации показались самому скульптору неуместными, и попытки поместить статую в колумбарий не воспоследовало. Тем более, что путем нехитрых манипуляций из первооткрывателя Нового Света получался прорубатель окна в свет Старый, а после их осуществления дело было и вовсе за малым – за московским правительством.
Тандем правительства и ваятеля получился настолько крепким и дружественным, что к русской истории все же рискнули обратиться, правда, для чистоты и безопасности эксперимента попробовали сначала на животных, установив на Манежной площади героев русских народных сказок – орангутангоподобных медведей и прочую нечисть, лишь промахнувшись слегка с литературным источником, – справедливости ради скульптурная композиция должна была именоваться «Вий» или «Ночь на Лысой горе». Однако опыты на людях – и это прекрасно показал случай с Дзержинским – не принесли ожидаемого результата, и даже авторитет Вучетича нисколько не помог.
Тем временем, окончательно проникшись западническими настроениями Церетели, Юрий Михайлович утвердил на заседании московского правительства план установки на площади перед гостиницей «Космос» памятника президенту Пятой республики Шарлю де Голлю. «Если есть площадь де Голля, то и памятник должен стоять», - высказался на эту тему сам скульптор, у которого памятник уже готов и покоится в мастерской на Большой Грузинской улице. Продолжая логику Зураба Константиновича, если есть улица, то и памятник должен стоять, и о том, памятник кому будет установлен на Большой Грузинской улице, можно с легкостью догадаться.
О культурологических, исторических, идеологических и прочих причинах установки памятника де Голлю в Москве или неустановки оного нет смысла спорить по двум причинам. Во-первых, де Голль – не русский политик, к истории России прямого отношения не имел, ибо не Наполеон, и посему общественное согласие от установки подобных памятников не пострадает, разве что некоторые радетели за русскую идею вновь потребуют установить в Москве памятник Аксаковым. Во-вторых, причиной установки памятника является не культурная, идеологическая и историческая необходимость, а наличие соответствующей площади.
В данной ситуации остается лишь возрадоваться, что Зураб Константинович Церетели – монументалист, а никоим образом не абстракционист, иначе на Красной площади вознесся бы памятник Красному, на Таганской площади – памятник Таганке, а на Калужской площади – памятник Калуге. Причем в натуральную величину.
Другое дело, что преклонение перед чужестранными сильными мира сего, осуществляемое Лужковым при помощи Церетели, может привести к тому, что в Москве просто не останется необходимых площадей, а мировых лидеров будет еще в избытке. В такой ситуации московскому правительству надо будет как-то обосновывать необходимость нового строительства. Но как раз тут мэр Лужков ловко и вовремя сможет поставить себе на службу в высшей степени патриотическую идею – «Москва – Третий Рим, а четвертому не бывать!»
