«У Платона Пол говорит собеседнику: «разве ты отказался бы стать тираном, разве тебе не хочется казнить людей и отбирать их имущество?».
«Записи и выписки» Гаспарова.
«Я не Гдлян, и при словах «суд истории» меня начинает трясти».
Гефтер, 1990 г.
Как и положено русскому дачному интеллигенту, я располагаю бесценным сокровищем: целым чердаком толстых журналов из тех времен, когда важную мысль печатали подобающим ей тиражом в миллион экземпляров. Как славно бывает шуршать этими ветхими страницами: вот здесь воздается хвала Станкевичу, чуть дальше Черниченко обсуждает с народными депутатами сельское хозяйство, затем Куняев сетует на оскудение духовности, а там и Нуйкин, и непременный Круглый Стол о Хозрасчете, а вслед ему дискуссия о наследии Бухарина и Рыкова, потом письма читателей экономистам Шмелеву и Селюнину, да в каждом номере наконец-то «Теленок», тут же и кошмары о том, как пытал в годы сталинщины следователь Хват, а впридачу еще и тревожные гадания: на чью же сторону склонится теперь Горбачев? Не променяет ли нас, обнадеженных, расхрабрившихся, на консерваторов в Политбюро?
И самое главное: удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение того, что все сделалось возможным и решительно все еще впереди. Советы заберут власть у партии. Съезд народных депутатов никогда больше не допустит единогласного «за». Шестую статью Конституции отменят и воцарится настоящая многопартийность, завещанная восставшим Кронштадтом. Межрегиональная группа и программа «Взгляд» установят всю правду. Кооперация оживит хозяйство. Неформалы и горком вместе воспитают молодежь. Собчак и Белла Куркова низвергнут злодея Гидаспова и Ленинград процветет. Гавриил Попов, всеми почитаемый «видный специалист в области рыночной экономики», будет долго и благополучно заведовать Москвой. «Саюдис», Гамсахурдиа, Народные Фронты – все эти борцы за независимость от партократов, они будут нам благодарны, мы же так переживаем за них. Ну а войска следует вывести отовсюду, да-да, отовсюду, ведь там, откуда уходят советские войска, должно сразу наступить блаженство.
Смеяться над всем этим теперь – скверно и стыдно, проклинать – нечестно, а вот забывать – и вовсе хуже всего. Общественная жизнь в России – редкий цветок, он и живет-то всего ничего, а потом на него густо валит навоз. Что такое эти пять-шесть лет, проведенных за жаркими спорами о хозрасчете, между мертвыми десятилетиями «обычного» распорядка, в логике которого «парламент – не место для дискуссий», как выразился один бывший кооператор. Всего лишь счастье мелькнувшей социальной, гражданской подлинности – дурной, суетливой и нелепой, какой и представляется всякая подлинная жизнь крепко засевшему под плинтусом таракану. Опознать такие, ненадолго взбунтовавшиеся времена в русской истории легко: привычный к догматам «бьет – значит любит» и «начальник – не человек» народ провожает подобную эпоху как минимум с презрением, а то и ненавистью. Если нынешняя государственность в России каким-то чудом устоится, по-варварски основавший ее Ельцин еще сможет быть произведен в почитаемые демиурги. Но Горбачева (как до него и Хрущева) – не вспомнят добрым словом никогда. И уж хотя бы поэтому я чувствую себя обязанным отвесить ему нижайший поклон.
Нет необходимости перечислять здесь все то, в чем Михаил Сергеевич ошибался, то, чего он не в состоянии был уразуметь. Доверчивый партработник, взращенный тремя поколениями отрицательной селекции, без конца рассказывавший об общеевропейском доме и «новом союзном договоре», он послушно, как в фильме ужасов, открыл двери государства для всего худшего, что рвалось к советской табакерке из внешних и бывших миров. Ряженые националисты с их трогательной любовью к освободителям из СС; средневековые азиатские падишахи из первых секретарей; как будто бы сошедшие со страниц обличительной старосоветской прессы страшилища и ведьмы капитала вроде Тэтчер… в то время как Горбачев еще дремотно «углублял» ему одному видимые «консенсусы», вся эта кровососущая публика знала одно: Советский Союз подставил шею, так будемте же добивать.
Но только что же, разве отбивавшая по камешку свободу внутри страны передовая общественность была тогда разумнее своего генсека? Ничуть. Окрестный мир, внезапно вышедший из-под контроля, представлялся всем этим пылким прорабам и прожекторам безупречно благим, «открытым к сотрудничеству и партнерству» - по выражению тех лет, которое относилось обыкновенно к перспективе быть обманутыми предприятиями самых отъявленных негодяев. И кто, кроме сумасшедшей старушки Нины Андреевой, мог бы представить, что «сотрудничество и партнерство» это со временем будет называться, например, «монетизация льгот»? Хваленые патриоты? – так это сейчас они уныло бьют в бубны по усопшей державе, а некогда ведь радовались как дети, что Суслов более не простирает совиные крыла, и значит, отныне можно наряжаться казачками, отважно фрондируя демонстрациями во славу своего малодушно бросившего государство царя. О враждебных им прогрессивных деятелях и не говорю – ведь это они сделали с понятием «свобода» то, после чего и употреблять это волшебное слово неизвестно когда еще станет удобно. Так выходит, права была старушка Андреева, прав был незабвенный Иван Кузьмич Полозков? И Горбачев, прозевавший момент, когда вольность становится пропастью, тысячекратно виновен? А повторения случившемуся быть не должно, раз уж с хозрасчетом все вышло именно так, как вышло?
Грэм Грин отвечает на этот вопрос так:
«Помнишь клоуна в прошлом году?
- Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.
- Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем не мешало быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.
- Мать-настоятельница говорит...
- Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то как бы он мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее?".
Да, эта логика трудна, как вообще христианство. Требуется почти невозможное: не променять добродетель на опыт. Зная цену распада, не жертвовать мнением. Сострадая тем, кто брошен был на растерзание этническим и рыночным стихиям, не отказаться и от наивной прелести толстожурнального 1989-го. Оценив весь катастрофический масштаб падения государства с лестницы, принять горбачевские годы как времена счастливые, нужные. Времена, показавшие все самое лучшее, что было в обреченном, к несчастью, советском человеке.
Ибо перестройка странным образом хороша вопреки: отчаянной правоте Ахромеева и Варенникова, пошлости сжигателей партбилетов, триумфу пещерного инстинкта, как незалежно-национального, так и загребательски-комсомольского, смелости разрешенных революций, да и просто - быстроте приближения финального ведра с известкой. И все равно хороша - ведь именно на границе 1980-х и 1990-х в России в третий раз, после 1917-го и 1956-го, состоялось «общество». И состоялось на сей раз на поражающем уровне молниеносной, из ничего, самоорганизации – для того, чтобы задавить ее, пришлось потратить на это, и только на это, всю первую половину девяностых. Вопреки «патриотам», хрупкое самоуправство то и было важнейшей ценностью в жизни отечества. Но вопреки «либералам», свободное общество это в кратчайшие сроки уничтожили именно они. И тем важнее, отмечая грандиозный позор и провал «демократического движения» в дальнейшем, быть благодарным Горбачеву, который в ответе за многое, но только не за то, как объявленной по его позволению свободой воспользовались измаравшиеся в известке прорабы.
Есть у бывшего генсека и одно скорее личное, нежели отвлеченно-историческое достоинство – его чуждость византийскому контуру власти. Известно, что лишь те начальствующие лица вызывают доверие России, что могут до конца обособиться от подчиненного им фона, растворить себя в рамках безличного, никому конкретно не принадлежащего замысла о том, как править. Человеческий же масштаб во власти, напротив, непростителен и наказуем. Горбачев, к его чести, не последовал законам русского царствования, а потому заслужил сильнейшую неприязнь и потерял трон – ошибки и преступления, многократно сходившие с рук отменно-византийским Сталину или Ельцину, было невыносимо терпеть, находясь под властью обычного человека. А уж мирно отказавшись от самой грандиозной в новейшей истории должности, он окончательно сделался объектом для насмешек – пиццу рекламирует, извольте видеть.
Закономерный итог жизни для человека, правление которого в третий (и, возможно, последний) раз после 1920-х и рубежа пятидесятых-шестидесятых сделало Россию центром мира. Сам Горбачев недостаточно проницателен, чтобы видеть, каким убогим и провинциальным оказалось будущее той социальной феерии, что осталась в чердачном «Новом мире» 1989 года – и хорошо, что падение это не омрачит его старость. Но для меня, чихающего от журнальной пыли семнадцать лет спустя, контраст между нынешней «суверенной демократией» и воодушевленными спорщиками о Платонове и хозрасчете слишком силен. Да, я знаю, что с ними сталось. Не выдержали, умерли, сбежали, проворовались, не сумели, понадеялись на «сотрудничество и партнерство», оказались клоунами, выжили из невеликого своего ума. Все протратили, все пропустили. Чудесное русское словцо, кстати –
Отец мой пропустил два имения, но все равно был веселый человек.
Из того, на чем держалось счастье коротких горбачевских лет, пропущено все. Но если будущее снова приготовило нам вместо «суверенной демократии» - свободное падение в ведро с известкой, ухнуть туда с шумом и спорами будет самым достойным делом.