"Что-то копошилось в этих изогнутых и узких норах, занесенных на планы под именем переулков Ершовых, Знаменских, Кривых и Мытных".
Леонид Леонов
"Убитые, забытые, неотмщенные, неподвластные тлению, бессмертные сидели его старинные друзья".
Владимир Набоков
1.
В самом конце прошлого века я снимал угол в большой квартире в Подколокольном переулке, рядом с площадью бывшего Хитрова рынка. В прозрачно-морозные ночи, возвращаясь домой в легком подпитии, я осторожно выходил на пустую арену Хитровки, где Певческий сходится с Петропавловским, там, где бушевала некогда босота – и невольно замирал, набирая снега на очки. Уханье ночлежных домов и трактиров, рыночное гудение, вой обобранных, утекающий топот, крики и свист – ни единого звука из жизни старинных кварталов не осталось в зимнем воздухе моей аккуратной эпохи, одни только тусклые стекла обойденных капитализмом учреждений таращились на меня, застывшего в центре разбойничьей когда-то площади. Хитровку разорили навсегда в 1923-м, а значит и разбойники ее давно покаялись, растаяли, до конца перевоспитавшись, и в темнотище Подколокольного мимо меня ходят лишь редкие, плетущиеся с дискотеки «Пропаганда» недоросли. Но пьяный видит мир по-своему – и потому уплясавшихся «тинэйджеров» я не замечаю вовсе, зато на пути к подъезду мне нет-нет, да и померещится высунувшаяся из-за дерева неказистая физиономия в фуражке, сквозь которую просвечивает переулок. Неизгнанный каменевским Моссоветом, так и не представший перед более высокой инстанцией, он по-прежнему живет здесь. Но я ведь тоже квартирую на площади, и если у человека и духа есть нечто общее, так это то, что оба они упрямые, знающие свое место москвичи.
2.
Я люблю свой погибший город. Город спрятанных за сломанными заборами заасфальтированных палисадников, где под вырубленными яблонями таятся накрытые столы с дымящимися самоварами и наливкой. Город низеньких, разобранных на дрова кособоких домишек, за окнами которых никто не знал об «инвестиционных программах девелопмента элитной недвижимости». Город незаметных глазу церквей, пасхальная толпа в которых и поныне, стоя со свечками в самой середине проспекта, школы, прохода в метро, волнуется, воскреснет ли все-таки Христос. Город сметенных кварталов, теснившихся у самой реки, кварталов, прикинувшихся пылью только потому, что автомобиль должен торжественно заезжать на мост, и это и будет называться столичная жизнь и надлежащая ей панорама. Город спрямленных новейшей застройкой, но до сих пор вкрадчиво увиливающих куда-то вбок улочек-лазеек, по призрачных мостовым которых разгуливают те особые прохожие, что могут позволить себе роскошь вовсе не замечать ни джипов, ни ледяных сквозняков, ни даже рекламы. Город Хомякова и его подозрительных бородатых друзей, говорильне которых на Собачьей площадке не смог помешать даже генерал-губернатор Закревский – куда там многозальному кинотеатру «Октябрь» с блокбастерами и поп-корном. Город царевича Алексея, который не виновен в том, что его папа так любил западную цивилизацию.
3.
Генплан Москвы 1935 года смахивает на совместное произведение Герберта и Орсона Уэллса – по сути, этот документ сообщает только о том, что наш дом забрали себе инопланетяне. Каковы сами монстры – такими будут у них и постройки, все эти циклопические сооружения, образующие на московской карте понятные только самим обуютившимся крокодилам звезды и пентаграммы. Тысяча шагов до ближайшего угла, парки, доступные обзору одного чкаловского самолета, квартиры, словно бы предназначенные к тому, чтобы из них «забирали», торжествующе высеченное «1948», призванное напомнить о себе и в тридцать третьем веке – но я, ей-Богу, не «товарищ Поскребышев», чтобы залюбоваться таким городом. Тем более, что поклонников этого хищного творчества и без меня предостаточно. Мало ли кругом граждан, получающих истинное удовольствие от лицезрения Фрунзенской набережной, Ленинского проспекта, Университета и прочих отравляющих местность «высоток». Нравится? Ну вот и живите, а я предпочел бы укрыться от имперских и зверских замашек такого ландшафта каким-нибудь Кривым переулком, принимающим мелкотравчатого жильца под свое горбатое, нежное покровительство. И кажется, переулок этот, вопреки крокодильим генпланам прошедшего и будущего, все-таки поднимется из небытия опустошенной москворецкой карты. Потому что двадцатый век кончился, наркомат своей невыносимо тяжелой промышленности монстры так и не выстроили, а почивавшую на его месте гостиницу «Россия» в начале 2006-го градоначальство велело разбирать. У нас снова будет Зарядье: этот подарок никогда не окажется лишним.
4.
В описаниях девятнадцатого столетия Зарядье – своего рода Нижний Ист-Сайд в Нью-Йорке того же времени. Многоязычное скопище, интернационал лавочников, торговый вавилончик, в ассортименте которого с десяток переулков, идущих как с Варварки вниз, к реке (Зарядинский, Малый Знаменский, Псковский), так и с Москворецкой улицы к Китайгородскому проезду (Мокренский, Большой Знаменский, Ершов). Синагога почти что из кинематографа Серджио Леоне, обыватели из Боборыкина, Грибной рынок из Леонова. Не думаю, чтобы в воскресную жару там было так уж приятно толкаться, придерживая бумажник, хватаясь за сердце, работая локтем. Однако жизнь – это когда вас толкают. Не принимайте за нее неспешные просторы одолевшей те места гостиницы «Россия», с вялыми ее постояльцами, господами средней руки, с ее демонстративно пустыми склонами и фотографическими видами для несуществующего интуриста. О если бы наследовавшие тяжелой, тяжкой даже промышленности ответственные лица только понимали, что выстроенный ими ящик – не только навевает известную грусть на столичного жителя, но и решительно неспособен привлечь внимание гостящего иностранца. Зачем ему это передовое великолепие в стиле «на целый километр вокруг вы не найдете ни одной пустой консервной банки»?
Но ведь совсем другое дело - оглушить приезжего рыночным гвалтом, с мясом вырвать ему рукав, дыхнуть перегаром, от души продать бесценную тряпочку с картиночкой за пятьдесят целковых, а потом еще и поселить его в бестолковом двухэтажном отеле со скрипучей лестницей в Масляном переулке, где в окна с улицы заглядывают праздные девицы и испуганно крестящиеся бабушки, где по номерам бегают чужие, пахнущие рыбой посыльные, где воруют сапоги, тырят мелочь и низвергают в ад, в шесть часов утра налаживая стылые трубы, а потом совершают чудо, все-таки их наладив.
Вот для подобного круговорота сует как раз и подходит Зарядье. И, уверяю вас, однажды влюбившись в сей кавардак, ваш интурист останется в нем навеки.
5.
Имеются, конечно, у гостиницы «Россия» и свои адвокаты. Вот что, например, говорил о ней в свое время видный архитектор Вертибутылкин по имени Рэм Колхас -
«Я жил в гостинице «Россия». Для меня отель очень интересен. Может быть, он и уродлив в чем-то. Но это неважно, эстетический аспект тривиален. В архитектуре и помимо него может быть много интересного. Архитектура ХХ века интересна как раз тем, что игнорировала такие понятия, как гармония и красота».
То, что для титанов современного искусства «эстетический аспект тривиален» – это давно известно, и уж тем более это ясно по плодам их деятельности. Остается смиренно пожелать одного: если уж никак нельзя сделать так, чтобы «современное искусство» куда-нибудь делось целиком и сразу, то пусть его творцы хотя бы «игнорируют такие понятия, как гармония и красота» где-нибудь в «Промзоне №36», в районах Жулебино, Куркино и Ново-Косино, на худой конец. И там людей жалко, конечно, но на пустоземелье и Рэм Колхас как-нибудь сойдет. А уж в Зарядье позвольте обойтись без «артефактов» и «смелых решений», одной лишь незатейливой Китайгородской стеной. «Они живут в этих новых домах и по-детски довольны жильем. А я вспоминаю свой прокуренный угол, фонарь в окне, купол с крестом. И мне светло, как в снежную ночь, и я Смеюсь над их колдовством», - как писал один песенный классик, разделываясь с аналогичным соблазном.
Но есть и другие резоны. Снесут легко, да что построят? Не выйдет ли так, что заверения застройщиков касательно «старомосковского стиля», «существенного понижения этажности», «восстановления церкви Николы Мокрого», «частичной реконструкции стены и башен», etc. обернутся новоделом столь оглушительным, что сказать о нем можно будет только в выражениях президента – «шикарно, как и все на Руси». Скорее всего, именно так и будет, но это не повод охаивать всю затею. Не так важно, достаточно ли вкуса окажется у строителей – весь смысл переделки в том, что от изделия тов. Чечулина мы будем избавлены и на смену ему придет хотя бы «в общих чертах» возрожденная уличная планировка Зарядья. А уж пользуясь ожившими переулками, можно будет еще неоднократно перестраивать и менять то, что на них появится. Где был недвижимый гигантский кусок «наших достижений», теперь этаким льющимся через край супом закипит первый квартал, с которого могло бы начаться Общее Дело города – воскрешение Москвы несуществующей.
6.
Многих прелестей былой застройки, ушедшего быта - уже не вернуть. Навсегда скрытые от нас давящим генпланированием, не могут быть возвращены наяву Тверская и Якиманка, Садовое кольцо и Охотный ряд. Никогда уже не станет Москва городом трамвайного дребезжания на Никитских воротах, монастырского покоя на Страстной площади, погребальных шествий на Братском кладбище. Но разрушения последнего полувека просто обязаны быть исправлены – ибо если новации тридцатых-сороковых определялсь формулой «если построите плохо, мы расстреляем и вас, и детей, и тетю в Кинешме…», то скверноделы позднейшего времени лепили что придется, и не рассчитывая на симпатии кого-либо, кроме разве что Рэма Колхаса – но уж на его восторги они тем более не полагались. А потому – пришла пора вернуть все как было. Как могло бы быть и посейчас, найдись у двадцатого века хоть капля милосердия к Москве. Новый Арбат, Проспект Академика Сахарова, Калужская площадь – как хотелось бы обрести в этих местах утраченные пейзажи. Прибавим Сухареву башню, восстановления которой «совсем не исключает» ныне главный архитектор Москвы, Китайгородскую стену на полном ее протяжении, а еще несколько церквей, прекраснейшая из которых, Успения в Котельниках, на Покровке, словно бы ждет, когда о ней вспомнят, заглянув в поражающий намеренной пустотой сквер.
Другое дело, что одного только материального воплощения мало. Поднявшись вживе, кварталы ли, храмы, стены, башни – так и останутся несовершенными големами, если не переменится царящее теперь помышление, ощущение Москвы, специфический характер которого и загубил русской столице ее прошлый век.
7.
«Нигде кроме, как в Моссельпроме» - вот сущность двадцатого столетия, переданная одной фразой. Преодолевая это наследство, прежде всего нужно понять, что и не в Моссельпроме много чего бывает. Централизация сознания безобразно упрощает пространство - и только избавившись от нее, можно преобразить Москву. Ведь устройство этого города, дивное до 1930-х и ужасающее после, есть всего лишь производная от того фундаментального порядка вещей, что предполагает непременную внутреннюю оглядку – «а кто здесь за главного?», хоть бы то был вождь, наркомат, улица, университет или титан современного искусства. Отринув ныне всю советскую мишуру, этот старорусский принцип по-прежнему действует, и потому всякое новшество, будучи едва только заведено, обречено «возглавить все или пропасть». Москва, какой она была до строек века, не умела что-либо «возглавить» - присущее ей в те дни, и до сих пор не до конца ушедшее очарование держалось как раз на том, что «много разного бывает», и все живут по-своему несовершенно, путано, коряво, сложно, хорошо. Но с теми, кто живет по-своему, затруднительно было крепить тяжелую промышленность – и на том прежний город пропал.
И все-таки, начав с самого малого, с десяти невеликих переулков Зарядья, его духов можно вызвать в мир. Нужно только присмотреться к тому разоренному месту, которое они так любили. В тот день, когда следы бывшей гостиницы исчезнут из вида для всех, на чьи жизни она была водружена торжествующим камнем, легко будет заметить присутствие невидимых горожан, торопливо сворачивающих вглубь, к пустырю, с Варварки. Так они вернутся в дома, которых были лишены однажды.