«Я оказался сидящим напротив Ч.П.Сноу, который принялся расхваливать достоинства и реализм прозы Шолохова. Мне потребовалось около десяти минут, чтобы произнести, прибегнув к подходящим словам из словаря ненормативной лексики Партриджа (дома в России в моем распоряжении был только первый том), подобающий ответ».
Бродский.
Есть какой-то неприятный символизм в том, что юбилеи Шолохова и Бродского приходятся на один день. Литературный канон, почетная иерархия словесности, набор обязательных к поминовению классиков – это всегда идеальная матрица для определения фундаментальных оснований чтящего их государства. Отсчет «правильных» для того или иного строя ценностей неизбежно идет от сочинений и мемориального образа канонизированного автора – и в этом смысле 24 мая для России день показательный. Можно сказать, что 24 мая русская литература наглядно указывает нам, в чьем мире мы покамест живем.
Столетие Шолохова – это практически государственный праздник. Массированные юбилейные бомбардировки премиями, фестивалями и народными гуляньями с участием чуть ли не самого президента, чествования отмеченных международными «шолоховскими» призами законных наследников донского гения вроде Станислава Куняева, эфиры, статьи, книги. Уже рассматриваются варианты установки памятника Шолохову на Гоголевском бульваре. Возможные концепции памятника, в соответствии с текущим моментом, могли бы следовать за старым анекдотом: Шолохов, читающий Сталина, Сталин, читающий Шолохова, Сталин, читающий Сталина. Такой подход к сегодняшнему юбиляру был бы вполне органичным.
В русской литературе есть, как известно, веселое имя – Пушкин. Есть имена несколько менее веселые, но от того не менее значительные, будь то Достоевский, Платонов или Астафьев. Но среди всех «канонизированных» писателей наших есть только один, от одного имени которого воняет – и это обожаемый всей национал-патриотической общественностью сталинский литературный голем, вылепленный в станице Вешенской. Поддельный автор украденного романа, который стада вздыхающих по утробно-русским ценностям литературоведов пытаются закрепить за агрессивным алкоголиком, так и не сумевшим оправдать свой статус сочинителя «Тихого дона» написанием хоть чего-нибудь, заслуживающего внимания. Только тошнотворная «Целина», от которой, слава Богу, русских школьников избавили в девяностые, да главы из незаконченного лживого романа о войне. Что же до образа классика в истории, то даже мифологический Фаддей Булгарин на фоне выступлений Шолохова о Пастернаке, Синявском и Даниэле кажется ангелом, помахивающим сверкающими белоснежными крылами.
Юбилейная тоска великодержавной публики по Шолохову, подаваемая нам с гарниром в виде смакования наиболее густопсовой казачьей тематики, всех этих чубов и нагаек, не имеет, конечно, прямого отношения к литературе – с таким же успехом можно было бы восхищаться и талантом знатного писателя Бабаевского. Важна тут и продавленная в свое время Советским Союзом для посконного казачка Нобелевская премия («мы не просто альтернативно одаренные ревнители духовности, как о нас думают, мы всем миром признаны, вот он наш классик!») – и, уж конечно, неизбежная тень усатого покровителя всех искусств, которого если и не удается реабилитировать открыто, то, во всяком случае, получится восстановить в правах по всякому опосредованному поводу. И шолоховская карусель здесь – лишь мелкий фрагмент общего пейзажа.
Важнейшая проблема нынешней России сводится к тому, что сталинская мифология, сталинские классики, сталинская эстетика и даже сталинская инфраструктура является единственной в полной проявленной, до конца прочерченной картиной мира, которая была предложена населению. Ни один идеологический проект, конкурирующий со сталинистским, не оказался пока в состоянии представить себя в качестве столь же увесистой, образцовой мифологии. Иными словами, у нас до сих пор нет иной «воображаемой России», кроме России Сталина, которая была бы популярна и востребована народом – и пока ее не будет, любая мерзость и любое неприличие, возведенное при жизни «вождя» в статус легенды, можно будет извлечь из исторической канавы, отряхнуть и представить «национальным достоянием». Можно только вздыхать по блаженной памяти 1989-1990 году, когда «гадину не добили».
Бродский же полномасштабным государственным классиком так и не стал – и, вполне возможно, никогда не станет. Апология индивидуалистических ценностей, данная им во всем их мучительном обаянии, не может стать предметом великодержавного восторга – если только сама держава не найдет для себя иного, отличного от восточно-сталинского, метода самовозвеличивания. Пока же история движется в прямо противоположном направлении, и даже «ахматовская сирота» Евгений Рейн неожиданно обрел себе отца в лице повелителя всех туркмен. 60, 65 или 70 лет Иосифа Бродского в любом случае будут частным, келейным событием для русской литературы – и, быть может, именно этот мемориальный исход он сам предпочел бы для себя перспективе соседства с вешенским негодяем, пытавшимся изничтожить современную ему, но недоступную его казачьей голове великую словесность. Отвратим свой взор от казенных торжеств и мы – и, в то время как новейшие авторы шинельных од чествуют родного им кумира, вспомним уникальный по своему интонационному обаянию голос другого нобелиата. «К этому господину я отношусь без всякого снисхождения» - примерно так он мог бы охарактеризовать Шолохова, если бы был вынужден обойтись без непечатных выражений.
