Родина

Признаваться в любви к Москве – дело сегодня почти неприличное. Москва, лопающаяся от хамства, зажравшаяся, наглая, пафосная, не знающая, куда себя деть, самовлюблённая до посинения, многажды окольцованная, как пальцы «братка», вся в евроремонте, мерседесах и зеркальных стёклах – всё более центр всеобщей зависти и ненависти, а не «столица нашей Родины». Пропасть между Москвой и Россией – страшная, невиданная даже при самом что ни на есть «развитом» социализме – делает Москву субъектом какого угодно другого государства, только не России.

А вот я, грешный, всё равно люблю Москву, особенно центр. Люблю потому, что здесь родился и вырос – под грохот трамваев изрисовывал обои в нашей коммуналке возле Белорусского вокзала, на переменках в школе бегал подбирать обрезки разноцветных проводов около Миусского телефонного узла, занимался в кружке по лепке из глины в Доме пионеров Фрунзенского района… И, конечно, шатался по бульварам и скверам, ходил с родителями в цирк, а когда открывали новую станцию метро, на второй же день ехал туда – смотреть на цветные панно и считать про себя секунды, оценивая длину эскалаторов. Гордо водил по Красной площади и парку Горького родственников из деревни по маминой линии.

Москва для меня всегда была в первую очередь городом, где летом есть тенистые бульвары и детские площадки, а зимой – катки и лыжные трассы в парках, и лишь потом – столицей нашей Родины, Олимпиады-80 и всего прогрессивного человечества. Вообще для того, кто живёт в Москве, соседний дворик и продуктовый магазин значат куда больше, чем Кремль с Мавзолеем и ГУМ с «Детским миром». Но и Кремль, и церкви Замоскворечья, и мозаики станции «Маяковская», и скульптуры ВДНХ – всё это такая же родина, для москвичей «большая» и «малая» одновременно. То, без чего невозможно жить и ощущать себя дома, просто знать, что стоит она на месте, никуда не делась со своих семи изначальных холмов.

Эра Лужкова

В девяностые, только лишь устаканилось всё после митингов и бурь «перестройки», «любить Москву» стало делом обязательным и принудительным. Этому даже в школе начали учить: на особом предмете «москвоведении». Каждую осень начал проводиться пафосный и напыщенный «День города», с парадом ряженых, надувными монстрами и непременным концертом, где маленький Газманов на фоне двухметровых девиц из группы подтанцовок с ногами из ушей и гусарскими мундирами орал в микрофон: «Москва – золотые купола»… Любовь эта была странной и непонятной: главными городскими объектами стали почему-то вдруг парк на Поклонной Горе, храм Христа-Спасителя и подземный город на Манежной площади. Москвичей приучали говорить приезжим сакраментальное «понаехали тут», получать особенные, «московские» надбавки к зарплате с пенсией и, конечно, голосовать за Лужкова. А тотальную барахолку, грязную и всеобщую, развернувшуюся возле каждой станции метро, считать делом злобных рук «гостей из южных республик» и вообще всяческой «лимиты», на которую размножившаяся, как саранча, московская милиция устроила перманентную и не дающую никаких результатов, кроме «подработки» для самих милиционеров, охоту прямо на улицах и в переходах.

Тем временем в центре города жить становилось всё гаже. Садовое Кольцо и Тверская превращались в одну большую автопробку, а тротуары – в одну большую стройку. Строили офисы и бутики. Никогда не забуду, как мой отец-пенсионер, родившийся и выросший в ещё довоенной Москве, чуть не плакал, когда закрыли его любимую булочную (в которой, кстати, до последнего дня были очереди), и сделали вместо неё пустой и роскошный салон модной одежды, сейчас периодически меняющий владельца из-за хронической нерентабельности. Или директора моей школы, которая пять лет добивалась возможности построить на месте соседнего со школой деревянного дома, предназначенного под снос, физкультурный зал и бассейн – а когда дом снесли, то на этом месте встал городок для строителей офисного комплекса, оптом завезённых из Турции. А когда закрылись детский сад и аптека неподалёку, то мы всерьёз стали думать о том, чтобы уехать куда-нибудь в Коньково. Но так и не уехали, потому что квартира, пусть в центре, но в старом доме, с подъездом без лифта и протекающими водопроводными стояками, не стоила столько, чтобы можно было рассчитывать на аналогичную площадь даже на окраине.

Но дело, наверное, не в том, что дом старый. Рядом с нашим домом стоит другой, абсолютно новый, с выходом на Садовое кольцо, с зеркальными стёклами, эркерами и лоджиями, который строили всю вторую половину девяностых. Стоит достроенный и пустой – уже третий год на нём висит перетяжка с телефоном агентства, которое продаёт в нём квартиры. И их никто не покупает – потому что рядом негде поставить машину, негде купить продукты, некуда отвести ребёнка, негде почистить костюм или сделать дубликат ключей… Гораздо проще за те же деньги купить коттедж в ближнем Подмосковье и забыть об этом удушливом кошмаре, который встречает тебя прямо на выходе из подъезда.

Церетели

Когда мы с родителями ходили на Тишинский рынок (ставший позже «торговым центром») за продуктами, я всё время просил их зайти в находящийся поблизости скверик на Большой Грузинской, где стоит памятник российско-грузинской дружбе, и подолгу ходил вокруг этой длинной штуки с висящими на ней непонятными буквами, в тягостном недоумении относительно того, что это такое и зачем это надо было строить. Невнятные объяснения родителей лишь увеличивали неясность. Это чувство, оставшееся на всю жизнь, лишь усиливалось по мере того, как в Москве появлялись всё новые и новые шедевры того же автора. Зверюшки и рыбки напротив могилы Неизвестного Солдата. Пятидесятиметровый Пётр-Колумб, стоящий на обломках кораблей, взгромождённых друг на друга. Столб с висящей на нём тёткой на Поклонной Горе. Детское изумление - боже, что это? Зачем это?

Наверное, есть всё же что-то неправильное в том, что художник воспринимается в современном сознании как абсолютный и свободный творец, не подотчётный никому, кроме самого себя, вне какой-либо ответственности перед Богом за дела рук своих. Обязательно должна быть эта ответственность, понимание того, что строишь не на пустом месте, а не одно только желание запечатлеть и оставить себя в истории любой ценой. Скульптор Церетели в Москве – это варвар, гунн, чужой и действительно «приезжий», для которого то, что было до него здесь, не значит ничего и не имеет никакого смысла, враждебная среда, в которой необходимо воздвигать себе рукотворный памятник. Но беда в том, что «чужой» скульптор делает центр Москвы чужим для её жителей, до такой степени, что высказанная кем-то идея заказать Церетели двадцатиметровый памятник футбольному болельщику и установить его на Манежной площади рядом с перестроенной гостиницей «Москва» не выглядит слишком уж абсурдной.

Художники же, когда говорят о церетелиевских творениях, очень часто говорят об их стоимости, об «отмывании денег», приватизации городского заказа и т.д. Но ведь строительство памятников – это как раз не тот случай, когда надо считать деньги. Когда считают деньги – это признак того, что памятник вообще не воспринимается как памятник, установленный на века, а только как нечто сиюминутное, сделал-получил-свободен. В то время как о том, что они представляют из себя именно как скульптуры, говорить как бы и не принято исходя из той же самой общепринятой презумпции независимости художника.

Бизнес

В кухонных спорах о лужковской Москве слишком часто приходится слышать довод о том, что все эти «стройки» и «бутики», «кольца» и «колумбы» - лишь естественная часть неумолимой логики перехода к «капитализму», где дорогой бутик заведомо «рентабельнее», чем булочная с хлебом за шесть рублей, а помпезные, огромные и безвкусные памятники и подземные торговые центры – непременный атрибут современного города, необходимый для развития туризма. Увы, мы, бывшие советские граждане – в массе своей слишком мало понимаем в современной экономике – что «макро», что «микро», и слишком верим тем примитивным мифам и шаблонам, которые въелись в массовое сознание. В то время как логика потребительского капитализма здесь достаточно проста: да, действительно, на центральных площадях города гораздо выгоднее строить магазины сувениров, чем платные туалеты, но если там будут только магазины сувениров и ни одного платного туалета (как сейчас на Манежной), то по углам площади будет вонять испражнениями, и продажи в магазинах сувениров скоро упадут. Соответственно, с позиции даже самого пещерного «капитализма» выгоднее иметь в нужном месте убыточный сортир. Увы, представления о «капитализме» тех, кто строит, ничем не отличаются от представлений большинства бывших советских граждан.

На более же общем уровне разговоры об «эффективности» московской экономической системы вызывают здоровый смех сквозь слёзы. Да, она по-своему «эффективна». Можно говорить об экономической эффективности московской милиции, которая фактически сама себя обеспечивает и не особо нуждается в бюджетном финансировании, т.к. добирает своё непосредственно с граждан. Можно говорить об эффективности всех этих префектур и управ, также «самоокупаемых», об эффективности маленьких коммунальных фирм при ДЭЗах и огромных строительных корпораций при мэрии, эффективно «осваивающих» городской бюджет, наконец, об эффективности центрового «бизнеса», содержащего заведомо убыточные «торгово-развлекательные центры», не денег ради, а престижа и имиджа для. В определённом смысле это действительно и есть, так сказать, «эффективность».

У всей этой пальцем деланной эффективности есть только один по-настоящему серьёзный аспект. Сегодняшняя Москва – не только город, столица, промышленный, научный, культурный и пр. центр, но она ещё – центр принципиально новой для нашей страны индустрии обслуживания и проедания больших денег, которые, на беду, тоже живут в столице. И это – пожалуй, единственное, что сегодняшней Москве с грехом пополам удаётся; но то противоестественное сочетание Франкфурта, Лас-Вегаса и Канкуна на центральных улицах, которым за это платит город, наводит на мысль о том, что идея о переносе столицы не так уж и нелепа. Не потому, что большие деньги – это плохо. А потому, что если длинному лимузину в узком центральном переулке тесно, то это не столько повод сносить переулок со всеми домами и делать на его месте автостраду, сколько повод придумать для проезда длинного лимузина какое-нибудь другое место.

Политика

Лужков девяностых – федеральный политик «первого эшелона», один из наиболее реальных некоторое время кандидатов на роль сменщика Ельцина, позже – лидер одной из двух наиболее сильных по значению и возможностям группировок на выборах-99. И поскольку Лужков был аспектом федеральной политики, вопросы московского градостроительства и отношения к нему рассматривались всеми в основном в контексте федеральных политических раскладов. Т.е. публично высказанная любовь или нелюбовь к церетелиевскому Петроколумбу не могла тогда не иметь подтекста, не означать определённой политической самоидентификации, даже и помимо воли говорящего. Не случайно шумные антицеретелиевские акции наподобие «вас тут не стояло» воспринимались в масс-медиа именно как «заказуха» со стороны федеральных конкурентов Лужкова.

Тот же Кириенко участвовал в мэрских выборах именно как федеральный политик, и для него эти выборы были способом раскрутить СПС, собрать побольше рейтинговых очков на критике московской системы (хэдлайнером данной кампании, если кто забыл, был терминатор-Доренко). Теперь же, в «нулевые», мы можем позволить себе роскошь говорить о московских проблемах как москвичи, без привкуса федеральной политики и федеральных раскладов. Можно позволить себе любить или не любить Лужкова именно как московского мэра, а не как федерального политика. И в этом контексте выборы на «третий срок» будут – чуть ли не впервые за всю нашу посткоммунистическую историю – нормальными муниципальными выборами, когда можно будет говорить о дорогах и площадях, а не о Ельцине и Чубайсе.

Понятно, что само участие Лужкова в третьих подряд мэрских выборах, в дурных традициях взломанной компьютерной игры, когда сколько бы раз тебя ни «убили», в запасе всегда остаётся одинаковое количество «жизней» - факт достаточно печальный. И то, что никакой серьёзной конкуренции ему на данный момент не просматривается – также не утешает.

Третий срок

Московская политика в текущем году развивалась в рамках довольно неожиданного сюжета. Сначала мы услышали о неудавшемся покушении на вице-премьера правительства Москвы Орджоникидзе. Потом – историю о том, что в нём обвинили экс-кандидата в президенты России Умара Джабраилова. После - знаменитое решение Конституционного Суда и – почти сразу же за ним – анонс ближайших градостроительных планов. Расшифровка этой истории на обывательский уровень проста до банальности. Федеральная предвыборная кампания, уже стартовавшая с весны, заставила конкурирующие группировки в окружении мэра Москвы думать о том, что и московские выборы не за горами, и постепенно подбираться к дележу наследства. Однако вдруг стало ясно, что «осталось» не полтора года, а почти шесть – и в связи с этим вместо того, чтобы выяснять отношения, можно смело продолжить основную деятельность – т.е. облагораживание облика родного города.

Однако, похоже, «отцы города» не учли как раз того, что нынешний Лужков, в отличие от самого себя даже трёхлетней давности, федеральным политиком более не является. Он, как толкиеновский Саруман, более не маг Белой Башни. И эти выборы могут стать другими, чем все предыдущие. Может оказаться, что не так уж всё и «выстроено» под одного «хана» и не такие уж сплочённые ряды клевретов, как было при наличии внешнего врага. И идти на выборы Лужкову по большому счёту не с чем. Результаты его деятельности, если посмотреть на них без «пиара», не таковы, чтобы можно было оставлять его на третий срок. Центр Москвы почти окончательно перестал быть центром города и всё больше становится одним большим и пустым бутиком с бесконечными автопробками в проездах. За эти годы, за исключением пафосных «колец», не было построено ни одной нормальной дороги, не сделано абсолютно ничего для развития транспортной инфраструктуры стремительно автомобилизировавшегося города. Криминал, в том числе и этнический, хозяйничает в столице на самом высоком уровне, включая и собственно мэрию, а масштабы коррупции и чиновного рэкета таковы, что затрагивают почти каждого жителя Москвы. Обнародованные же планы градостроителей – по застройке очередными торгово-развлекательными центрами почти всех исторических центральных площадей Москвы вряд ли удастся осуществить без должного количества тумаков со стороны «дорогих москвичей».

Гражданское общество

Конечно, вышесказанное – в значительной степени благие рассуждения. Москва выстроена под Лужкова сверху донизу, и это есть главная проблема городской политики. Московская «вертикаль власти» старая и прочная, и правильно голосовать, а равно и считать голоса здесь умеют едва ли не лучше всех в стране – не случайно на последних выборах депутатов городской думы (на которые, правда, почти никто не пришёл – еле-еле натянули необходимую явку в 25%) не было избрано ни одного кандидата, который не был бы в «списке Лужкова». Однако столь тотальная потеря какого-либо интереса к городским проблемам со стороны «дорогих москвичей» серьёзно озаботила мэрию именно своей почти по-советски непредсказуемой пассивностью.

На данный же момент нет ни одной структуры, которая, с одной стороны, была бы чисто московской (т.е. не являющейся частью федеральной политики) и при этом достаточно сильной и независимой для того, чтобы бросить серьёзный вызов Тверской, 13 и реализовать его на ненулевом уровне. Поэтому под ближайшие выборы скорее всего будут специально выращивать цирковых фигур, единственной задачей которых будет создать видимость предвыборной кампании, в полной аналогии с федеральным уровнем.

Увы, столь популярные год назад разговоры о гражданском обществе, после приватизации и блистательного схлопывания данной темы в мастерских руках тов. Павловского, наложили определённое табу на гражданскую проблематику. А ведь гражданское общество складывается не из дискуссий о всеобщих проблемах прав человека или глобальном потеплении, а из самых что ни на есть конкретных, ad hoc возникающих проблем и реакции на них. Например, из простого нежелания группы граждан видеть вместо построенной Щусевым гостиницы «Москва» очередное зеркально-глянцевое убожество. Поэтому следующие выборы мэра – или, точнее, вопрос о том, возникнет или не возникнет на них реальная внутригородская оппозиция лужковской власти – есть на самом деле вопрос о том, пришло ли вообще время говорить о возможности возникновения и развития в постсоветской ситуации гражданских институтов.

Эпилог

"- По-моему, война кончилась, - сказал Мерри.- Надеюсь, что так, - вздохнул Фродо. - И где она кончилась - у дверей Торбы! Вот уж не думал, не гадал.- Скажете тоже - кончилась, - проворчал Сэм. - Такого наворотили – за сто лет не разгребешь. Вот приберёмся, почистим тут всё – тогда можно говорить, что она кончилась".

Дж.Р.Р. Толкиен. «Властелин Колец». Перевод Муравьёва и Кистяковского.